Философ - Келлерман Джесси - Страница 48

Ясмина всплеснула руками, изображая взрыв.

Молчание.

– Ну, рассказывай, – попросил я.

– Тебе это не интересно.

– Мне интересно. Расскажи.

Молчание.

– Ладно, – наконец сказала она.

Наиболее сильное впечатление на меня произвели: пререкания о том, раввин которой из семей будет на свадьбе главным; распри по поводу подружки невесты (сестры Педрама единодушно отказались надеть выбранные Ясминой платья с открытыми плечами); все еще остававшийся не решенным вопрос о главном блюде – курятина, говядина или их дуэт.

– Слушаю себя – и мне кажется, что я о сумасшедшем доме рассказываю.

– Да нет.

– Какое там нет. Сумасшедший дом и есть. Бедлам. Кто ты и что себе думаешь, никого уже не интересует. Ну скажи, почему нужно тратить все силы на один-единственный день? Я тоже хочу, чтобы свадьба получилась хорошая, но ведь я еще и платье примерить не успела, а все уже вышло из-под контроля.

– Дата, я так понимаю, назначена.

– Двадцать третье июня.

– Раньше, чем ты рассчитывала.

Она кивнула.

– Ну что же, – сказал я, – надеюсь, к тому времени все уладится.

– Не уверена.

– И потом, вы всегда можете сбежать в Лас-Вегас.

– Ты так и не понял, верно? Это общественное событие, общинное. Ко мне оно уже никакого отношения не имеет. Да и Педраму мысль о большой свадьбе по душе. Он-то как раз самый сумасшедший и есть.

– Понятно, – сказал я.

– И что это должно означать?

– Я всего лишь сказал: «Понятно».

– Вот только давай без этого твоего высокомерия.

– Мина…

– Как будто ты всегда знал, что именно это со мной и случится.

– Я так не говорил. И даже не думал.

– Думал, думал.

– Я только одного и хочу: чтобы ты была счастлива.

– Ну так я не счастлива, – сказала она. – Понятно? Я не счастлива. Ты доволен?

– Я…

– Я этого уже видеть больше не могу. И их, и все остальное. Хочется запрыгнуть в первый попавшийся самолет. О черт. Дай мне платок, пожалуйста.

Я снял с круглого столика коробку с бумажными платками, опустился перед Ясминой на колени.

– Все это так постыдно.

– Тебе нечего стыдиться.

Ясмина усмехнулась, промокнула платком глаза.

– Ладно. – Она достала второй платок, завернула в него первый. – Мои родители уже потратили на это дело семьдесят тысяч. И мне даже думать не хочется о том, во что оно в конце концов обойдется. В списке гостей значится триста имен – это только с нашей стороны… Я не знаю, что мне делать. Не знаю даже, могу ли я что-нибудь сделать.

– Это твоя жизнь.

– Если бы. Моя, его, моих родителей, его родителей, их родителей… И каждый вкладывает в эту свадьбу все, что у него есть. Мама относится к ней как к величайшему событию своей жизни. И я ничего тут поделать не могу.

– У человека всегда есть выбор, – сказал я.

– Ты опять за свое.

– То есть?

– Говоришь афоризмами.

– Это твоя свадьба. Твой брак. Не покупка пары новых туфель.

Она тряхнула головой.

– Жаль, что я не могу тебя к родителям послать, – ты бы им все объяснил.

– Если хочешь, я поговорю с ними. Дай мне их номер.

– Да они только обложат тебя на фарси. «Кто есть вы? Заниматься чем?» – Она печально усмехнулась. – Ладно. Хоть один из нас счастлив, и на том спасибо.

– Ты тоже должна быть счастливой.

– Буду стараться.

– Ты заслуживаешь большего. Счастья во всем.

Из глаз ее опять потекли слезы.

Я извинился.

– Ничего, – сказала Ясмина. Она вытерла лицо и, поколебавшись всего лишь мгновение, потянулась ко мне.

Если я считал библиотеку святилищем, – а так оно и было, – мне, наверное, следовало бы стыдиться того, что я ее осквернил. Я не стыдился. Я чувствовал себя потрясающе. Чувствовал покой, наслаждался мягкостью ковра под голой спиной. Ясмина лежала, подобрав колени, рядом. Косметика ее размазалась, черные волосы спутались, близость ее тела навевала мне воспоминания о тихих воскресных утрах прошлого, когда я, рано проснувшись, смотрел, как ее влажная кожа темно просвечивает сквозь чистую белую простыню, а одна ладонь с аккуратно покрытыми лаком ногтями подергивается, словно собираясь прихлопнуть кнопку будильника, – мирная комедия, которая могла продолжаться без малого час. Ей не давали тогда покоя волоски на коже – сзади на шее, на предплечьях, на пояснице, – она пыталась то обесцветить их, то удалить совсем. Мне же Ясмина нравилась такой, какой была, честное слово. Я всегда думал о ней как о дикарке, которую сумел приручить.

Она села, начала собирать свою одежду.

– Мина.

Она отвернулась, чтобы надеть лифчик.

– Мина. Поговори со мной.

– Что ты хочешь от меня услышать? Я выхожу замуж.

– Правда?

Она не ответила.

– Мина…

– Конечно, правда.

– Погоди. – Я тоже сел. – Давай поговорим.

– Перестань, пожалуйста. Мне и без этого плохо.

– Плохо?

– Разумеется. Я же помолвлена.

– С человеком, которого ты не любишь.

– И все равно, так нельзя.

– Как мне тебя переубедить?

– Никак. Это даже тебе не удастся.

Проводить ее домой она не разрешила, поэтому я вызвал такси, и в ожидании машины мы вышли на веранду. Было холодно, луна пряталась за тучами. Я всей спиной ощущал махину дома. Моего дома. Удовольствие, с которым Ясмина осматривала его, наполнило меня несказанной радостью.

– Скоро снег пойдет, – произнесла она.

Из-за угла вывернули две горящие фары.

– Все зависит только от тебя, – сказал я. – Не забывай об этом.

– Ладно, Конфуций.

Я стоял на веранде, и мне очень хотелось, чтобы такси развернулось и привезло ее назад. Но разумеется, этого не произошло – два часа ночи, Ясмине завтра идти на работу. Принимать решения. Даже я не смог ее переубедить. Я предъявил ей все, чем владел, теперь оставалось только ждать.

Я уже протянул руку к двери. И тут ярдах в пятидесяти от меня, на другой стороне улицы, шевельнулась темнота. Яркий оранжевый огонек – кончик сигареты – пронзил маслянистый мрак и исчез.

Глава двадцать первая

В пору каникул Кембридж пустеет. Дрю отправился в Рино, на покерный турнир. Ясмина вернулась в Лос-Анджелес, на второе празднование их с Педрамом помолвки, устроенное на сей раз ее родителями. Я сидел дома, еду заказывал по телефону, путешествовал по Интернету, набирал куски текста и стирал их, медленно продвигаясь вперед и снова сплывая назад. И в один прекрасный день, поняв, что пора принимать решительные меры, я позвонил детективу Зителли.

– Вообще-то, нет, – сказал он, когда я спросил, не может ли он рассказать мне, как продвигается расследование.

– Но ведь с аутопсией, насколько я понимаю, покончено, – сказал я. – Уже и похороны состоялись.

– С аутопсией покончено.

Заключение было таким: остановка сердца, вызванная чрезмерной дозой сразу нескольких лекарств, принятых покойной по собственному почину.

– А что насчет Эрика?

– А что насчет него?

– Вы с ним не разговаривали?

– Послушайте, – сказал он. – Дело веду я. Не вы. Вы можете помогать мне, а можете мешать. Выбирайте.

Я извинился.

– Вам придется поверить мне на слово, договорились? Так вот, из тех данных, какими мы располагаем, более-менее ясно следует, что мисс Шпильман покончила с собой.

Я молчал, думая о последних ее одиноких часах на земле.

– Я понимаю, принять это нелегко, – продолжал он. – Насколько я в состоянии судить, она была вам далеко не безразлична.

Его тон, совсем чуть-чуть не дотянувший до искреннего, мгновенно насторожил меня. Мне захотелось закончить разговор, однако я еще не задал главного вопроса, ради которого и звонил. И, попытавшись сделать переход к нему естественным, пролепетал, заикаясь, точно не выучивший роли актер:

– Э-э… спасибо. Я ценю ваше… спасибо, однако… детектив? Еще одно… простите. Один вопрос – насчет ее диссертации, э-э… диссертации. Как вы думаете, скоро я смогу получить ее обратно? – Я помолчал. – Понимаете, она нужна мне для… в исследовательских целях.