Битвы за корону. Прекрасная полячка - Елманов Валерий Иванович - Страница 26

– Так ведь у нас покамест ни гроба нет, да и само тело не обмыли, не приготовили, – нахмурился Федор. – Негоже как-то.

– Ничего страшного, – отмахнулся я. – Так, по-простому, получится даже лучше. Вынесут на носилках, как погибшего в бою.

– А к чему такая спешка?

– Тебе с казней правление начинать не с руки, а без них никак. Вот москвичи и помогут, – откровенно пояснил я. – Поэтому, когда люди вдоволь наплачутся, я тебе шепну, ты махнешь рукой, на площадь выведут пленных мятежников, и народ сам с ними разберется.

Вроде бы все обрисовал, можно и выдвигаться. Время-то о-го-го, а нам надо предварительно заехать к патриарху. Осталось внести последний штрих в наряд Годунова – одежда-то хороша, эдакая неброская, темных тонов, а вот ранение, полученное им в боях за Ливонию, стоит подчеркнуть. Пусть москвичи воочию лишний раз убедятся, кто за Русь кровь проливает. А если кто-то решит, что рана получена сегодня, при защите государя, еще лучше. Словом, отыскав кусок материи, Дубец соорудил роскошную перевязь.

Но не успели мы спуститься вниз, как у крыльца показался запыхавшийся Курнос, которого я в числе десятка гвардейцев оставил подле Архангельского собора. Мол, безутешная вдовица просит Федора Борисовича улучить для нее единый часец и заехать в храм. Мы с Федором быстро переглянулись.

– Ничего там не случилось? – уточнил я.

Курнос неловко передернул плечами и помотал головой. Странно, тогда зачем ей понадобился Годунов? Я вопросительно оглянулся на своего ученика – может, послать назойливую барышню, сославшись на неотложные дела? Но Федор довольно улыбнулся:

– А ты мне сказывал, будто она за власть цепляться станет. Небось кто цепляется, своего супротивника просить ни о чем не станет, – и, повернувшись к Курносу, распорядился: – Лети обратно и упреди, что скоро явлюсь.

Через пять минут мы были у дверей Архангельского собора. Марина поджидала на крыльце, причем без сопровождения, отправив своих фрейлин в палаты. Тет-а-тет? Зачем? Еще одна загадка. Как говорила Алиса в Стране чудес, все страньше и страньше. Однако ломать над этим голову было некогда, и я, заявив, что время дорого и сам съезжу к Игнатию, направился на патриаршее подворье.

Туда меня поначалу не пустили, ссылаясь на недомогание святителя. Во всяком случае, именно в таком духе ответил мне приоткрывший калитку монах-привратник. Как я понял, хитрый грек решил остаться в стороне, выжидая время, поскольку победители вроде бы определены, но пока их слишком много, минимум двое. Желая наверняка оказаться в одной лодке с победителем, он и попытался взять тайм-аут.

– Болезнь-то не иначе как медвежья, – зло выпалил я.

Монах негодующе засопел и попытался захлопнуть калитку перед невежей и хамом, но я успел вставить в щель ногу. Привратник нажал, я тоже. Противостояние длилось недолго – молодость победила, хотя и не без труда.

Правда, у самых покоев мне вновь преградили дорогу два дюжих плечистых монаха, стеной вставшие на моем пути. Один даже скинул с плеч полушубок и по локоть засучил широкие рукава рясы. Пришлось пригрозить. Я поднял руку, подавая знак десятку гвардейцев, стоящих позади меня, и те взяли на изготовку свои арбалеты.

– У вас, святые отцы, еще есть время, пока я досчитаю до трех, – предупредил я. – Потом его не будет. Ра-аз…

– Грех это великий, – пробурчал один из них, с укором глядя на меня.

– Спорить не берусь. Тем более с будущими мучениками, – пожал плечами я. – Ну ничего, замолю. Авось ради святого дела. Два-а…

Они нерешительно переглянулись, но продолжали стоять.

Я обернулся к гвардейцам и развел руками:

– Не хотят понимать. Ну-ка, разок, но для начала с уважением к сану.

Пять арбалетных стрел впились в притолоку, на десяток сантиметров повыше монашеских голов. Говорить «три» не понадобилось – оба мгновенно раздались в стороны. Все, проход свободен.

Патриарх действительно лежал в постели, но, как я и заподозрил, болезнью не пахло. Тем более медвежьей. Зато пахло чем-то вкусненьким. Сомнительно, чтоб у хворых людей был такой замечательный аппетит – на столе стояли исключительно пустые или полупустые блюда, а на них – вот те раз – остатки скоромной пищи. Вон в мисочке обглоданное крылышко курочки, а на краю стола сиротливо притулился недоеденный пирог с мясной начинкой. Ишь ты, а ведь нынче пятница.

Но виду не подал, тем более православная церковь болящим действительно разрешает не соблюдать посты. Да и время поджимало, не до подковырок. Взяв быка за рога, я заявил, что сегодня каждому придется определиться со своим выбором и на чьей он стороне. Игнатий слабым голосом принялся уверять, будто он еще поутру хотел урезонить неразумных, ан глядь, а от великого огорчения ноги отнялись. Так-то он конечно же всей душой с нами, и если бы не окаянная немощь, то он непременно… но я бесцеремонно перебил его:

– Душой, святитель, – это замечательно, но к ней придется добавить тело.

Он открыл рот, но возразить не успел. Не давая ему встрять, я небрежно поинтересовался, известно ли патриарху, что помимо государя заговорщики планировали заменить и главу православной церкви. Игнатий встрепенулся, настороженно уставившись на меня. Конечно, я блефовал. Но, помнится, когда поляки сидели в Кремле, письма по городам с призывами к народу рассылал уже Гермоген, и сложить два и два труда не составило.

– А Федор Борисович? – деловито спросил он.

«Надо же, взбодрился, и голос окреп», – умилился я, ответив, что Годунов – человек богобоязненный и никогда не позволит себе произвола в отношении столь важной духовной особы. Кроме того, он весьма охотно прислушивается к моим советам, а мне нынешний патриарх, если честно и откровенно, как на исповеди, весьма и весьма симпатичен. Говорю не голословно, ибо оное ранее успел неоднократно доказать на деле, решительно вставая на его сторону. Например, когда ныне покойный государь возжелал сместить с ростовской митрополичьей кафедры владыку Кирилла. Но ныне пришел черед самого Игнатия поддержать нас, поэтому придется встать и, превозмогая свою тяжкую хворь, прошвырнуться на Пожар, дабы помочь окончательно добить врагов.

– Наших общих врагов, – на всякий случай уточнил я.

– Превозмогу, – твердо пообещал он.

– Тогда мы с Федором Борисовичем через полчаса будем ждать тебя у Константино-Еленинской башни, – предупредил я и, дождавшись его согласного кивка, отбыл обратно, к Архангельскому собору, забирать Годунова.

Марина и Федор по-прежнему оживленно беседовали подле храма. Издали это напоминало свидание робкой школьницы, жаждущей признаться в любви, со здоровенным физруком. Сам физрук, то бишь Годунов, в основном помалкивал, смущенно улыбаясь и время от времени снисходительно кивая. Школьница, это чувствовалось даже на расстоянии, в обилии источала флюиды ласки и нежности.

Подъехав поближе и спешившись, я понял, что первое впечатление меня не обмануло – суть происходящего именно такова. Правда, при мне Марина ворковала недолго, быстренько закруглившись, но таким тоном, что казалось, будто еще миг, и она признается Федору в любви, бросившись на шею. Точно, точно. Даже само построение фраз и то продумано – чуть ли не каждая вторая без окончания, для соблюдения многозначительности, дабы человек сам мысленно продолжил недосказанное. Все остальное – и жесты, и мимика – соответствовало. А темные миндалевидные глаза ее чуть не светились от переполнявшей их нежности к царевичу.

– Вижу, его высочество торопится, потому более не задерживаю, – промурлыкала она напоследок.

– Да уж, и впрямь поспешать надобно, государыня, – посетовал Годунов.

Марина понимающе закивала, а меня его последнее слово резануло по ушам. Я недовольно прикусил губу, отметив свою вину. Следовало заранее проинструктировать Федора, что отныне называть ее так нежелательно. Пришлось компенсировать оплошность собственной подчеркнутой угодливостью – пусть видит, кто теперь на Руси истинный правитель, и я ринулся помогать Годунову забраться на коня. Но когда он уже оказался в седле, а я подошел к своей лошади, Марина, словно спохватившись, обратилась к царевичу с просьбой: