Время войны - Антонов Антон Станиславович - Страница 75

Иное дело в бою. Тут Игорю приходилось убивать, и в любой открытой стычке он стремился никого не оставить в живых, чтобы избежать этой тягостной процедуры казни.

Но 77-я центурия имела несчастье прославиться как лучшая в деле исполнения смертных приговоров. Поэтому ей старались сбагрить своих смертников другие подразделения, и 77-я медленно, но верно приобретала репутацию самой кровавой центурии в легионе.

Понятно, что это не добавляло ей популярности даже среди своих. И все-таки Игорь Иванов не стал отсылать наверх уже написанный рапорт с просьбой об отправке на передовую.

Он слишком хотел жить, а в тыловом городе — пусть даже кишащем подпольщиками и недобитыми окруженцами — было все-таки проще, чем в открытом бою с многократно превосходящими силами противника.

Военные преступления совершают не те, кто участвует в карательных операциях, а те, кто начинает войну. Игорь настойчиво убеждал в этом и себя и других, потому что думать иначе — означало в лучшем случае сумасшествие, а в худшем — самоубийство.

Но при этом и сам Игорь, и все его подчиненные, включая целинцев, употребляли «озверин» в таких количествах, что было ясно, как белый день — на тысячу дней войны его запасов наверняка не хватит. Да и на сто — тоже вряд ли.

50

Новую гвардию Пала Страхау легионеры капитана Саблина встретили в Чайкине, когда занимались своим обычным делом — проводили облаву. Ловили даже не партизан, а «лиц, уклоняющихся от эвакуации», но неожиданно из окон жилого дома стали отстреливаться, и пришлось открыть ответный огонь.

Об этом разумеется сообщили по команде, и хотя Саблин не просил подмоги, оперативник с орбиты передал:

— К вам направляется группа полицейской поддержки.

Группа оказалась странным сборищем органцов и уголовников. Извечные враги объединились, чтобы помочь легиону держать в узде местное население, но легион был совсем не рад таким помощникам.

«Страховцы», как их тут же прозвали земляне, орудовали в Чайкине уже несколько дней и за это время успели снискать репутацию безмозглых ублюдков, которые не просыхают от пьянства и палят без разбора в правых и виноватых.

Оно и понятно — «озверина» даже земным частям не хватало, и целинцам (исключая тех, которым посчастливилось вписаться в боевые центурии) его не давали. Так что «страховцы» снимали стресс другим, более доступным способом. И бронежилетов у них тоже не было, а жить они хотели не меньше землян. Вот и стреляли во все, что шевелится, потому что не успеешь первым — сам нарвешься на пулю.

С появлением «страховцев» облава превратилась в бойню, хотя Саблин пытался втолковать главному органцу, что они здесь не для того, чтобы укладывать штабелями трупы.

— У нас задание — брать уклонистов живыми и отправлять на сортировку. Вы можете это понять?! Трупы нам без надобности!

Но реакция «страховца» выглядела так, словно он вообще не понимал русского языка — хотя обычно целинцы не испытывали с этим затруднений.

Игорю Иванову, который вместе со своей командой по традиции первым ворвался в здании, пришлось буквально своим телом закрывать взятых в плен мирных граждан от «страховцев», которые были похожи на маньяков с дикими глазами.

Правда, при виде легионеров в боевом облачении, которые метко положили несколько очередей прямо под ноги пьяным полицаям, те благоразумно остановились, откатились назад, а некоторые даже залегли.

Но один все-таки сдуру пальнул из карабина в живот Громозеке. Корчась от боли и не в силах вдохнуть от удара в диафрагму, громила все-таки исхитрился одной очередью из «джекпота» положить троих. И в результате по итогам облавы родилось два рапорта.

Один — за подписью капитана Саблина — обвинял группу полицейской поддержки в срыве операции по захвату пленных для отгрузки в уплату «Конкистадору», что является первоочередной задачей оккупационных сил. А другой — за подписью командира «страховцев» — требовал сурово наказать легионера, который умышленно застрелил из штурмовой винтовки троих полицейских.

Полковник Шубин, к которому попал первый рапорт, сделал все, чтобы раздуть это дело в нужном для землян ключе. В последнее время его беспокоили слухи, будто 13-ю фалангу собираются переподчинить Палу Страхау, и полковник был готов сделать все, чтобы этого не допустить.

Случай представился идеальный. Дело в том, что план по отгрузке пленных был фактически сорван. Действия партизан и окруженцев, ослабление оккупационных фаланг в пользу фронта и идиотские инструкции по обращению пленных (из-за которых мирные целинцы толпами бежали из города и прятались по подвалам и подземным коммуникациям) сделали свое дело. Отставание от графика было катастрофическим, а сотый день неумолимо приближался, и надежда, что удастся наверстать упущенное до этого дня, таяла на глазах.

Поэтому любые действия, направленные на срыв отгрузки пленных, были как нож острый не только для командования легиона и его начальника тыла, но и для самого маршала Тауберта. И тут такая удача.

В своих собственных облавах «страховцы» тоже убивали людей без счета. Уж очень они боялись партизан — а ведь подпольщиком мог оказаться любой ребенок, любая женщина, а уж тем более мужчина. Да и желание запугать мирных обывателей — так, чтобы при появлении «страховцев» они даже шевельнуться не смели — тоже присутствовало. Но в первые дни все это происходило без свидетелей — или вернее, без таких очевидцев, которые могли бы дать показания, ничего не боясь.

А капитан Саблин и его люди как раз оказались такими свидетелями. И его рапорт дошел аж до самого маршала Тауберта, в то время как контрдонесение было остановлено на уровне начальника особой службы Тутаева.

Можно представить себе, какое впечатление это произвело на маршала. Уже несколько дней он не мог думать ни о чем, кроме отгрузки пленных. Даже партизан, подходящих по возрасту, запретил казнить и приказал грузить вместе со всеми. Так что казнили теперь все больше детей и подростков, и земляне роптали и устраивали скрытые акции неповиновения.

То и дело пойманные дети и подростки бежали из-под стражи при полном попустительстве конвойных — хотя те отлично знали, что из всех партизан юнармейцы наиболее безрассудны и безжалостны. А еще чаще те же арестованные юнармейцы вдруг оказывались в партии для отгрузки — кто там всерьез проверяет возраст.

Это был лучший выход, чтобы и греха на душу не брать, и партизан не выпускать обратно в город. А когда подобные махинации вскрывались, виновные легионеры строили из себя дурачков — мол, сам Тауберт приказал всех партизан грузить на корабли, чтобы духу их не было на Целине, а про то, что надо еще и возраст выяснять, мы мол и слыхом не слыхивали.

Но поскольку «Конкистадор» начал предъявлять претензии — дескать, ему малолетки не нужны, маршал Тауберт решил передоверить борьбу с партизанами «страховцам».

И вдруг такой сюрприз. Оказывается, вместо того, чтобы истреблять партизан, полицаи убивают мирных граждан, которых ждут не дождутся на сортировочных пунктах, где пленных разделяют по возрасту, полу и состоянию здоровья.

Одних (от 18 до 33, 3/4 женщины, без хронических заболеваний и увечий) грузят на корабли. Других (лишних мужчин того же возраста плюс-минус несколько лет) мобилизуют в ударные части легиона, которые прежде назывались штрафными, но переименованы с тех пор, как командовать ими поставлен генерал Казарин. А третьих (детей, стариков, больных и калек) направляют на работы в городе.

А вот трупы никуда направить нельзя. Поэтому маршал Тауберт срочно вызвал к себе Страхау, которого в легионе все чаще называли Страховым, и бывший генеральный комиссар Органов поначалу был почти уверен, что его самого вынесут из маршальского кабинета вперед ногами.

Он правда, сравнительно твердым голосом изложил свою версию происшедшего. Она сводилась к тому, что земляне беспричинно открыли огонь по группе полицейской поддержки, и та была вынуждена отстреливаться и даже бросать гранаты в окна. При этом случайно пострадали и мирные граждане.