Белый ворон Одина - Лоу Роберт - Страница 34

Так вот, получив заказ от богов, карлики извлекли из тайника все свои сокровища и использовали их при изготовлении Глейпнира. Единственной вещью, которую они оставили нетронутой, было перо белого ворона, третьего питомца Одина.

Время от времени Одноглазый бог отсылает своих птиц в наш мир. Однако если Мысль и Память, Хугин и Мунин, всегда возвращаются к хозяину и нашептывают ему на ухо свои секреты, то белый ворон никогда так не поступает. Свободный, летает он над землей и стряхивает на людей свои белые перья — в мире тогда воцаряются особо холодные зимы, и все живое цепенеет от страха. Ибо послание белого ворона служит предупреждением о грядущей Фимбульвинтер, трехлетней зиме с жуткими морозами, за которой непосредственно последует Рагнарек — конец света и всего сущего.

— Так что, Воронья Кость обещает нам скорый конец света? — немедленно начал допытываться Иона.

Финн рассмеялся своим коротким и злым смехом.

— Нет, Козленок, — успокоил он встревоженного побратима. — Воронья Кость просто говорит, что птицы так думают. Но ты посмотри на этих пичуг, которые только и умеют, что ворковать и распевать свои песенки. Какая мудрость может уместиться в их крошечных головках? Так что я бы на твоем месте не придавал значения мыслям птиц.

— Птицы способны думать не только о песенках, — возразил Олав, и я снова вспомнил давно умершего Сигвата.

Я заново, будто воочию, увидел, как он сидит посреди степи и рассматривает старое серебряное блюдо, которое мы извлекли из земли. Мы тогда раскапывали могильник Аттилы, и это была наша первая находка. Все восприняли ее как обещание несметных сокровищ, а Сигват долго вертел в руках сплющенный кусок серебра с сохранившимся орнаментом. Помнится, он еще сказал, что там изображены мечты птиц.

— Вот уж никогда не слышал о белом вороне, — простодушно заметил Гирт, и Финн тут же объяснил ему: это оттого, что он темный, невежественный чужестранец.

Гирт бросил на него хмурый взгляд, но не нашелся, что ответить. Этот парень по имени Гирт Альбрехтсон ростом не уступал Ботольву и имел живот поболее, чем у Скапти Полутролля. Но только живот его был твердым, словно туго набитый мешок. Помню, когда он впервые приблизился своей неуклюжей, развалистой походкой — дело было в Киеве, — нам всем пришло в голову сравнение с огромным ярмарочным медведем. Парень желал вступить в нашу команду и утверждал, будто по рождению дан. Финн тогда поднял его на смех.

— Всем известно, что Гирт — английское имя, — заявил Финн. — Что касается твоего папочки, то он наверняка был саксом. В тебе нет ничего от дана.

— Моя мама была из данов, — пророкотал в ответ великан.

— Ну, не знаю, — ощерился Финн. — Возможно, у нее была лошадь… или, скажем, быстроходный фейринг, чтобы объезжать своих дружков. Я сказал, что не вижу в тебе дана, но уж в ней-то какой-нибудь дан точно побывал.

Все рассмеялись, а Гирт недоуменно нахмурился. Затем он пару раз моргнул и сказал:

— Я тебя знаю. Ты — Финн, Который Ничего Не Боится. Так вот… если ты еще раз плохо отзовешься о моей маме, то будешь бояться меня. Потому что я… я упаду на тебя.

Под всеобщий хохот Финн поднял руки в умиротворяющем жесте и признал, что да, коли на него свалится такая гора, это будет страшно. Затем он пожал Гирту руку и торжественно произнес:

— Отныне мы будем тебя звать Стейнбродир. Добро пожаловать на борт, Стейнбродир!

И Гирт, криво улыбаясь своему новому прозвищу — Брат-Скала, — прошествовал в самую гущу нашей компании. Там он и остался — дружелюбный увалень, на котором Финн оттачивал свое чувство юмора. Вот как сейчас.

— Невежественный чужеземец, — повторил он. — Чья матушка настолько была занята своими чудесными похождениями, что не нашла времени рассказать сыну историю о белом вороне.

Гирт никак не отреагировал на подначивания Финна, поскольку не умел думать о двух историях сразу. А сейчас все его мысли были заняты белым вороном.

— Правда, разок мне довелось видеть белую ворону, — припомнил Гирт. — Черные собратья налетели на нее и клевали, пока не прогнали прочь.

— Еще бы… Никто ведь не любит, чтоб ему напоминали об его промахах, — влез в разговор Рыжий Ньяль и, как обычно, добавил: — Так моя бабка говаривала.

— Нет, — упрямо мотнул головой Гирт. — Никогда не слыхал о белом вороне.

— Так-то оно так, но ведь зеленое вино замерзло, — напомнил Иона.

Тем самым он безжалостно выдернул меня из воспоминаний, в которых я сидел посреди степи рядом со Сигватом, и снова вернул к новгородской зиме и недовольному взгляду Финна. И правда, замерзшее вино — знак, от которого так просто не отмахнешься.

Знаете ли вы, как русы делают свое знаменитое вино? Сначала они варят сусло из молодой пшеницы, затем процеживают его через семь слоев древесного угля и семь слоев тончайшего речного песка. В результате жидкость получается чистой, как слеза ребенка. Ее сливают в дубовые бочки — а дуб у них считается деревом Перуна — и выставляют на улицу. Всю зиму такая открытая бочка стоит перед домом, и хозяин, проходя мимо, всякий раз в нее заглядывает: не появились ли там кристаллики льда. А как только заметит, тут же и выкидывает ледышку. Ибо лед — это замерзшая вода, а вода, как известно, крепости вину не придает. Вот и получается: чем холоднее зима, тем больше льда вы выкидываете и тем крепче получается вино.

А теперь подумайте, какими должны быть морозы, чтобы зеленое вино замерзло целиком. Да уж, скверный знак… Так же, как и ранний снег, и по-особому чистый, звенящий воздух, который обещает еще более сильную стужу. Судя по всему, вино в этом году получится отменным. И лишь опившись такого крепчайшего вина, можно решиться на зимний поход в степь.

Обо всем этом я предупредил князя Владимира. Разговор наш происходил тем самым утром, когда в Новгороде стало известно о смерти его отца. По моей просьбе стражники препроводили меня в княжеские покои, и я все ему выложил — и про гору серебра, спрятанную в могильнике Аттилы, и про то, какую службу может сослужить наше Обетное Братство молодому князю.

— Если все, что ты рассказываешь, правда, — сказал он высоким юношеским голосом, — тогда надо торопиться. Ведь этот человек — Ламбиссон из Бирки — уже выступил в степь. И каждый день, что мы потеряем, приблизит его к моей куче серебра.

И он посмотрел на меня своими чистыми голубыми глазами, меж которых залегла глубокая складка.

Его куча серебра. Добрыня бросил на меня раздосадованный взгляд и недоверчиво рассмеялся. Мне пришлось битый час распинаться, объясняя, почему будет неправильным посадить нас на кол, подобно несчастной рабыне Данике.

— Но у нас сейчас куча дел, — мягко напомнил Добрыня племяннику. — Не сегодня, так завтра к нам пожалуют послы от твоего брата. Нужно будет их встречать, а затем проводить погребальные торжества. К тому времени, как мы со всем покончим, будет уже слишком холодно, чтобы выступать в степь. Поход-то нешуточный… и подготовиться к нему надо как следует. Не разумнее ли, князь, подождать до оттепели?

Владимир лишь головой сердито мотнул.

— Дядя, — сказал он, — мои братья не станут ждать.

Вот тут он безусловно был прав. И все дядькины увещевания пролетели мимо ушей Владимира. Он сидел напряженный и непреклонный — словно челюсти пса, сжатые на горле жертвы.

На переговоры с вечем ушло два дня. Немало доводов было приведено, немало обещаний дадено — все для того, чтобы новгородцы согласились удовольствоваться одной-единственной жертвой, несчастной Даникой. Да и то неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не хитрость дядьки Добрыни. Он объявил от имени Владимира, что тот не желает омрачать память своего почившего отца кровью каких-то рядовых преступников. На это вечу возразить было нечего, и оно смирилось.

Таким образом, нас выпустили из подземной темницы, но в ближайшие пять дней дальше крепости ходить не велели — якобы ради нашей же безопасности. На шестой день, когда приготовления к траурной церемонии были завершены, в Новгороде объявились посланцы киевского князя Ярополка.