Пробуждение барса - Антоновская Анна Арнольдовна - Страница 55

Мамука заинтересованно разглядывал лицо Отара, представлявшее собой вздутый синяк. Он оживленно давал советы двум мальчишкам, с трудом волочившим пострадавшего. Духанщик предложил Отару занять комнату наверху.

— Все равно, — добавил он, вздыхая, — с таким лицом никакого дела не сделаешь, значит, и торопиться незачем.

Такое же гостеприимство было оказано и Черному башлыку.

— Останься, пока не поправишься, с поломанными ребрами даже плохих овец не сторгуешь…

— Царь сейчас веселый. Удачная война, в Картли тихо… А ты, князь, не родственник Иллариону Орбелиани? — спросил Дато, оглядывая опустевший духан.

— По крови он брат моего отца, а по поступку злейший враг. Не плохо царь с Илларионом расправился. Илларион всегда дураком был.

Дато инстинктивно угадывал заинтересованность Ревазом двух оставшихся в духане и решил не допустить беседы между ними, даже если придется отложить поездку за «овцами» на некоторое время.

Подумав, он предложил Ревазу отправиться сейчас же в путь и заночевать вместе в духане «Цоцхали». Реваз, боясь новых осложнений с духанщиком, и сам решил уехать, а в «Цоцхали» он, конечно, не повторит глупости и переночует, как скромный азнаур. На это уйдет только полмарчили.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Над западным входом Давид Строитель в блестящей кольчуге, с обнаженной саблей угрожающе смотрел в голубую полутьму. Перед ним мерцала хрустальная лампада. В глубоком своде купола переливалась небесная лазурь. Святые в золоте ярких одежд затейливого Востока, с оружием и крестами, тянулись к грозному Давиду. Византийские орнаменты, скульптурные изваяния, фрески, оттененные зеленым и синим колером, застыли на бледных стенах. У царских дверей на иконостасе, в золотых ризах, убранная жемчугами и яхонтами, покоилась пресвятая богородица кватахевская, окруженная пышной свитой в серебряных окладах. Великолепные византийские капители и богатая утварь украшали храм, тяжело опиравшийся на четыре восьмиугольника.

Золотая митра, сверкая разноцветными глазами, опустилась на бархатную подушку. Доментий, епископ манглели, окруженный черным духовенством, заканчивал богослужение.

На хорах пели: «Ис полла эти, деспота». Луарсаб, взволнованный произнесенной сейчас клятвой о сохранении тайны Кавты, открытой ему настоятелем Трифилием, дрожащими руками придерживая шашку, ставил свечу Давиду Строителю.

Георгий X, затянутый в голубую куладжу, оживленно беседуя с Феодосием, епископом голгофским, Даниилом, архиепископом самтаврским, и тбилисским митрополитом Дионисием, твердыми шагами направился к выходу.

В парадной трапезной персидские ткани покрывали узкие дубовые столы. Серебряные кувшины, наполненные соком монастырских виноградников, круглые блюда с тяжелыми плодами, исфаханские цветного стекла графины, окруженные рюмочками, замерли в отражениях овальных окон. В глубоких нишах, хранящих прохладу, поблескивало матовое золото сосудов.

Дикие леса карабкались по ступеням гор. Отвесные скалы обрывали настойчивые набеги врагов, и, соблазненный этой охраной, царь Давид Строитель воздвиг над крутизной Кватахевский монастырь. Ревностный собиратель затейливых мозаик, Давид решил повторить Византию; проникнутый книжной мудростью, он сосредоточил в безопасной обители книгохранилище, потемневшие древние тахиграфические письмена.

Загремели тяжелые цепи, вздымая желтый камень с огромного дна Кавтисхевского ущелья. Разрастались ореховые аллеи, качались на ветках тяжелые плоды, пышно расцветал розами притаенный сад.

Перед каменной папертью серебряная струя фонтана возносилась к изменчивому небу. Стыдливо прячась за густой галереей деревьев, потянулись от желтых плит к скалистым изгибам вереницы двухэтажных келий. Под молчаливыми окнами журчал прозрачный ручей.

Размножая тучные стада, разбрасывая разноцветные виноградники, удобряя широкое поле, вращая мельничные жернова, перегружая маслобойни янтарным маслом, выращивая табуны коней, «святая обитель» отличалась от княжеских остроконечных замков, окруженных распластанными деревьями, только благоуханием елея, промыслом пиявок и черными облачениями.

Не раз воинственные монахи, сбросив рясу, вскакивали на коней, обнажая меч против посягателей на монастырские владения.

От серых утр до синих сумерек монастырь томился жаждой обогащения.

Бесконечной лентой двигались скопированные иконописцами, под требовательными глазами греческих мастеров, дешевые иконы.

Седые летописцы, сгибаясь над лощеной бумагой, обогащали «обитель» сказаниями о ближних и дальних веках.

Изворотливые монахи, переодетые богатыми рыцарями, купцами, певцами, нищими, выскальзывали из кватахевских ворот, изучая с помощью хитрости, креста и золота внутреннее состояние ближних и дальних государств.

Снабженные точными сведениями, настоятели, поражая царей прозорливостью, овладевали нитями государственных дел, вмешиваясь в большие и малые события царства.

Коронации, объявление войны, междоусобия феодалов, женитьба царей, княжеские браки, судебные тяжбы, посольские дела скреплялись именем бога.

Сгибаясь под ярмом рабства, влача тяжелые цепи, доведенные до отчаяния жестокостью феодалов, крестьяне также стучались в крестовые ворота. Возвышая авторитет церкви, служители креста добивались облегчения податей, согласия на свадьбы, отмены продажи просителя; но, проводя золотую цепь между церковными тайниками и крепостным правом, в серьезных делах служители креста проявляли осторожность, сводя защиту к незначительным смягчениям.

Сменялись цари, убегали века, налетали смерчи, сметая царства, а Кватахевский монастырь упрямо расширял владения, упрямо копил в тайниках богатства.

В тихие сумерки еще Баграт V, проезжая Твалади, любовался стройными инокинями, черной волной спускавшимися к виноградникам.

Врастали в серые массивы темные башни, и растекалась слава о «святости» христовых невест. И инокиням, прикрываемым покровительством царей, святая обитель казалась незыблемой.

Но однажды из страны силы на одичалых конях, в оранжевых кофтах, в голубых сапогах, в острых шапках, с катапультами, ножами, палицами, с хвостатыми оронгви, с дикими выкриками «сюргюн» налетела желтая буря…

Из тайных ниш поспешно вытаскивали оружие, тревожный звон колоколов кричал о помощи. Знали инокини, как страшные люди уводили из разрушенных монастырей красивых монахинь, уводили в далекие юрты, пропахнувшие дымом очагов и конским потом. Брали насильно в жены, продавали в рабство, заставляли поклоняться чужому богу. И молили колокола о помощи, но лежала разбитая Грузия под голубыми сапогами беспощадного Тимурленга. Ускакал Баграт в неприступный замок, забыл стройных инокинь, напрасно умоляли колокола, напрасно с бойниц свистели стрелы, напрасно трупы защищали вход в монастырь. Пали тяжелые ворота. Хлынул в них желтый поток…

Бегут инокини в храм, умоляют нарисованного Христа защитить святых дев.

Хохочет мугал, потрясая дубинкой, хохочут тысячи мугалов, приплясывая вокруг пламени, облизывающего храм. Звенят звенья на закованных инокинях. Хохочет мугал, любуясь живым факелом. Смиренно смотрит нарисованный Христос на гибель своих невест, молчат выброшенные из окладов святые…

Вздрагивает остывший пепел. Тяжело поднялась раненая Грузия, напрягает каменные мускулы, и снова солнце расправляет горячие крылья над любимой долиной, снова цветут затейливые города, снова томятся жаждой обогащения святые обители.

Но суровы лица католикоса, архимандритов и настоятелей святых обителей. Суровы решения церкви передать Кватахевский монастырь монахам, и поспешно подсказывают угодливые женщины о недостойности не только обитать, но и посещать святую обитель женщинам, «где во имя Христа приняли мученический венец святые девы».

С тех времен не только храм, но и порог Кватахевского монастыря не смеют «в грехе своем» переступить женщины. Только у наружной стены для смиренниц выстроена часовня, где богомолки могут возносить «теплые молитвы» к всемогущему богу…