Время-не-ждет - Лондон Джек - Страница 63

— По-вашему, этот фильтр надо заменить новым? — говорил он управляющему водопроводной сетью. — И так обойдутся. Пусть оклендцы раз в жизни попьют грязную водицу: лучше будут понимать, что такое хорошая вода. Немедля приостановите работы. Прекратите выплату жалованья рабочим. Отмените все заказы на материалы. Подрядчики подадут в суд? Пусть подают, черт с ними! Раньше чем суд вынесет решение, мы либо вылетим в трубу, либо будем плавать деньгах.

— Отмените ночной катер, — заявил он Уилкинсону. — Ничего, пусть пассажиры скандалят — пораньше к жене будут возвращаться. И последний трамвай на линии Двадцать Вторая — Гастингс не нужен. Как люди попадут на катер, который отходит в двенадцать сорок пять? Наплевать, я не могу пускать трамвай ради двух-трех пассажиров. Пусть идут пешком или едут домой предыдущим катером. Сейчас не время заниматься благотворительностью. И заодно подсократите еще малость число трамваев в часы пик. Пусть едут стоя. Пассажиров от этого меньше не станет, в них-то все наше спасение.

— Вы говорите, этого нельзя, того нельзя, — сказал он другому управляющему, восставшему против его свирепой экономии. — Я вам покажу, что можно и чего нельзя. Вы будете вынуждены уйти? Пожалуйста, я вас не держу. Не имею привычки цепляться за своих служащих. А если кто-нибудь думает, что мне без него не обойтись, то я могу сию минуту вразумить его и дать ему расчет.

И так он воевал, подстегивая, запугивая, даже улещая. С раннего утра до позднего вечера шли беспрерывные бои. Целый день в его кабинете была толчея. Все управляющие приходили к нему, или он сам вызывал их. Одного он утешал тем, что кризис вот-вот кончится, другому рассказывал анекдот, с третьим вел серьезный деловой разговор, четвертого распекал за неповиновение. А сменить его было некому. Он один мог выдержать такую бешеную гонку. И так это шло изо дня в день, а вокруг него весь деловой мир сотрясался, и крах следовал за крахом.

— Ничего, друг, ничего, выкрутимся, — каждое утро говорил он Хигану; и весь день он этими словами подбадривал себя и других, за исключением тех часов, когда он, стиснув зубы, силился подчинить своей воле людей и события.

В восемь часов он уже сидел за письменным столом. В десять ему подавали машину, и начинался ежедневный объезд банков. Почти всегда он прихватывал с собой десять тысяч долларов, а то и больше, полученные накануне за пользование трамваем и катерами переправы, — этими деньгами он затыкал самые опасные бреши своей финансовой дамбы. Между Харнишем и каждым директором банка по очереди разыгрывалась приблизительно одна и та же сцена. Директора дрожали от страха, и Харниш прежде всего напускал на себя несокрушимый оптимизм. Горизонт проясняется. Верно, верно, никаких сомнений. Это чувствуется по всему, нужно только немного потерпеть и не сдаваться. Вот и все. На Востоке уже наблюдается некоторое оживление. Достаточно посмотреть на сделки Уолл-стрита за истекшие сутки. Сразу видно, что ветер переменился. Разве не сказал Райан то-то и то-то? И разве не стало известно, что Морган готовится к тому-то и тому-то?

А что до него, так ведь трамвай с каждым днем приносит все больше дохода. Вопреки тяжелым временам население города увеличивается. Даже появился спрос на недвижимость. Он уже закинул удочку: думает продать кое-какую мелочь — с тысячу акров в пригородах Окленда. Разумеется, убытка не миновать, зато всем немного легче станет, а главное — трусы приободрятся. Ведь от трусов все и пошло; без них никакой паники бы не было. Вот только что один из восточных синдикатов запросил его, не продаст ли он контрольный пакет Электрической компании Сиерры и Сальвадора. Значит, уже чуют, что подходят лучшие времена.

Если директора банков не поддавались на оптимистический тон и, начав с просьб и уговоров, теряли терпение и пускали в ход угрозы, Харниш отвечал им тем же. Пугать он умел не хуже их. Когда ему отказывали в отсрочке, он уже не просил, а требовал ее. А когда они, отбросив всякую видимость дружелюбия, вступали с ним в открытый бой, он задавал им такую баню, что они только отдувались.

Но он знал также, где и когда надо уступать. Если часть стены шаталась слишком сильно и грозила обвалиться, он подпирал ее наличностью, которую черпал из своих трех доходных предприятий. Судьба банков — его судьба. Во что бы то ни стало они должны выдержать. Если банки лопнут и все его акции с онкольного счета будут выброшены на рынок, где царит полный хаос, он пропал. И чем дольше продолжался кризис, тем чаще Харниш увозил в красном автомобиле, помимо наличных денег, самое ценное свое обеспечение — акции все тех же компаний. Но расставался он с ними неохотно и только в случае крайней нужды.

Когда директор Коммерческого банка «Сан-Антонио» указал Харнишу, что у банка и так много клиентов, не возвращающих ссуды, Харниш возразил:

— Это все мелкая рыбешка. Пусть разоряются. Гвоздь вашего дела — я. С меня вы возьмите больше, чем с них. Конечно, вы не можете давать отсрочку всем. Надо давать с разбором. Вот и все. Ясно: либо они выживут, либо вы. Со мной вы ничего не сделаете. Вы можете прижать меня — и только. Но тогда вам самим несдобровать. У вас один выход: выбросить вон рыбешку, и я помогу вам это сделать.

Заодно, пользуясь анархией в мире бизнеса, Харниш приложил руку к окончательному разорению своего соперника Саймона Долливера; собрав все нужные сведения о состоянии его дел, он отправился к директору Национального банка Золотых ворот, главной опоры финансовой мощи Долливера, и заявил ему:

— Мне уже случалось выручать вас. Теперь вы сели на мель, а Долливер ездит на вас, да и на мне тоже. Так дальше не пойдет. Я вам говорю: не пойдет. Долливер и десяти долларов не наскребет, чтобы поддержать вас. Пошлите его ко всем чертям. А я вот что сделаю: уступлю вам трамвайную выручку за четыре дня — сорок тысяч наличными. А шестого числа получите еще двадцать тысяч от Водопроводной компании. — Он пожал плечами. — Вот мои условия. Не хотите — не надо.

— Такой уж закон: кто кого съест; и я своего упускать не намерен, — сказал он Хигану, вернувшись в контору. И Саймон Долливер разделил горькую участь всех дельцов, которых паника застала с грудой бумаг, но без денег.

Харниш проявлял поразительную изобретательность. Ничто, ни крупное, ни мелкое, не укрывалось от его зорких глаз. Работал он как каторжный, даже завтракать не ходил; дня не хватало, и в часы перерыва его кабинет так же был битком набит людьми, как и в часы занятий. К закрытию конторы, измученный и одуревший, он едва мог дождаться той минуты, когда опьянение воздвигнет стену между ним и его сознанием. Машина кратчайшим путем мчалась к гостинице, и, не медля ни секунды, он поднимался в свой номер, куда ему тотчас же подавали первый, но отнюдь не последний стакан мартини. К обеду в голове у него уже стоял туман, и кризиса как не бывало. При помощи шотландского виски к концу вечера он был готов: не шумел, не буянил, даже не впадал в отупение, — он просто терял чувствительность, словно под воздействием легкого и приятного анестезирующего средства.

Наутро он просыпался с ощущением сухости во рту и на губах и с тяжелой головой, но это быстро проходило. В восемь часов он во всеоружии, готовый к бою, сидел за письменным столом, в десять объезжал банки и потом до самого вечера без передышки распутывал сложное переплетение осаждавших его промышленных, финансовых и личных дел. А с наступлением вечера — обратно в гостиницу, и опять мартини и шотландское виски; и так день за днем, неделя за неделей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Со стороны казалось, что Харниш все тот же — неизменно бодрый, неутомимый, преисполненный энергии и кипучих жизненных сил, но в глубине души он чувствовал себя донельзя усталым. И случалось, что в его одурманенном коктейлями уме мелькали мысли куда более здравые, чем те, которыми он был поглощен в трезвом состоянии. Так, например, однажды вечером, сидя с башмаком в руке на краю постели, он задумался над изречением Дид, что никто не может спать сразу в двух кроватях. Он посмотрел на уздечки, висевшие на стенах, потом встал и, все еще держа в руке башмак, сосчитал уздечки сначала в спальне, а затем и в двух других комнатах. После этого он опять уселся на кровать и заговорил вдумчиво, обращаясь к башмаку: