Том 1. Стихотворения - Гумилев Николай Степанович - Страница 36

36

Американка

Я не хочу… Нет, я хочу! О, милый, милый!

Дон Жуан (обнимая ее)

Тебя я счастью научу И над твоей умру могилой.

(Уходят)

Лепорелло (оглядываясь)

Но где мисс Покэр, где Жуан?

Американец

Наверное в соседней зале.

Лепорелло (хватаясь за голову)

Ах, я разиня, ах, болван, Все прозевал, они бежали.

Американец

Куда?

Лепорелло

Да верно, на лужок Иль на тенистую опушку. Тю-тю! Теперь уж пастушок Ласкает милую пастушку.

Американец

Да вы с ума сошли!

Лепорелло

Ничуть!

Американец

Идём.

Лепорелло

А шпаги не хотите ль? Ведь дон Жуан не кто-нибудь, Он сам севильский соблазнитель.

Американец

Но я их видел здесь, минут Ну пять тому назад, не боле…

(закрывает лицо руками)

Когда настанет Страшный Суд, Что я моей отвечу Полли? Идём, идём скорей.

Лепорелло

Ей-ей, Я твердо помню: Лепорелло, Желаешь спи, желаешь пей, А не в свое не суйся дело. И был я счастлив, сыт и пьян, И умирать казалось рано… О, как хотел бы я, декан, Опять служить у Дон Жуана!

Колчан

Памяти Анненского

К таким нежданным и певучим бредням   Зовя с собой умы людей, Был Иннокентий Анненский последним   Из царскосельских лебедей. Я помню дни: я, робкий, торопливый,   Входил в высокий кабинет, Где ждал меня спокойный и учтивый,   Слегка седеющий поэт. Десяток фраз, пленительных и странных,   Как бы случайно уроня, Он вбрасывал в пространства безымянных   Мечтаний — слабого меня. О, в сумрак отступающие вещи   И еле слышные духи, И этот голос, нежный и зловещий,   Уже читающий стихи! В них плакала какая-то обида,   Звенела медь и шла гроза, А там, над шкафом, профиль Эврипида   Cлепил горящие глаза. …Скамью я знаю в парке; мне сказали,   Что он любил сидеть на ней, Задумчиво смотря, как сини дали   В червонном золоте аллей. Там вечером и страшно и красиво,   В тумане светит мрамор плит, И женщина, как серна боязлива,   Во тьме к прохожему спешит. Она глядит, она поет и плачет,   И снова плачет и поет, Не понимая, что все это значит,   Но только чувствуя — не тот. Журчит вода, протачивая шлюзы,   Сырой травою пахнет мгла, И жалок голос одинокой музы,   Последней — Царского Села.

Война

М. М. Чичагову

Как собака на цепи тяжелой, Тявкает за лесом пулемет, И жужжат шрапнели, словно пчелы, Собирая ярко-красный мед. А «ура» вдали — как будто пенье Трудный день окончивших жнецов. Скажешь: это — мирное селенье В самый благостный из вечеров. И воистину светло и свято Дело величавое войны, Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны. Тружеников, медленно идущих На полях, омоченных в крови, Подвиг сеющих и славу жнущих, Ныне, Господи, благослови. Как у тех, что гнутся над сохою, Как у тех, что молят и скорбят, Их сердца горят перед Тобою, Восковыми свечками горят. Но тому, о Господи, и силы И победы царский час даруй, Кто поверженному скажет: «Милый, Вот, прими мой братский поцелуй!»

Венеция

Поздно. Гиганты на башне Гулко ударили три. Сердце ночами бесстрашней, Путник, молчи и смотри. Город, как голос наяды, В призрачно-светлом былом, Кружев узорней аркады, Воды застыли стеклом. Верно, скрывают колдуний Завесы черных гондол Там, где огни на лагуне — Тысячи огненных пчел. Лев на колонне, и ярко Львиные очи горят, Держит Евангелье Марка, Как серафимы крылат. А на высотах собора, Где от мозаики блеск, Чу, голубиного хора Вздох, воркованье и плеск. Может быть, это лишь шутка, Скал и воды колдовство, Марево? Путнику жутко, Вдруг… никого, ничего? Крикнул. Его не слыхали, Он, оборвавшись, упал В зыбкие, бледные дали Венецианских зеркал.