Шотландия. Автобиография - Фруассар Жан - Страница 73

Однажды днем, когда я сидел за обедом в доме друга, раздался громкий стук в переднюю дверь, и странный голос в прихожей поинтересовался, здесь ли Лейвери. В столовую вошел дюжий хайлендский полицейский, сурово посмотрел на меня и произнес: «Это вы Лейвери?» «Да», — ответил я с некоторой тревогой. «У вас того, все сгибло». Таким тактичным способом он решил сообщить мне известие, что моя мастерская сгорела дотла, а вместе со всеми пожитками в огне исчез и мой первый шедевр, под названием «Лучше любить и потерять».

Не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь был так счастлив. Я был застрахован на 300 фунтов. В то время я не мог заплатить за аренду, давно просроченную, и мой тогдашний натурщик, занятой городской житель, уже устал позировать для своего портрета. На завтрашний день он собирался позировать в последний раз, и я понимал, что мне грозят неприятности, поскольку, возможно, мне так и не удастся закончить работу. Чтобы раздобыть денег на еду, я заложил все, что мог, буквально снял с себя даже рубашку. Мне много сочувствовали, даже люди, которым я не нравился, и было трудно скрывать свою радость при мысли, что я получу 300 фунтов — куда большую сумму денег, чем у меня до того когда-нибудь было.

Кампания Мэри Слессор за спасение младенцев, конец 1870–1880 годы

Мэри Слессор

Мэри Слессор начала трудиться на джутовой фабрике в Данди в возрасте одиннадцати лет, чтобы помогать деньгами своей многочисленной семье, поскольку ее отец был пьяницей. После нескольких лет обучения, проведенных у прядильной машины, она стала миссионеркой и в 1876 году была послана в Нигерию, в Калабар. Оказавшись там, она пришла в ужас от широко распространенных обычаев убивать близнецов сразу после рождения и бросать погибать новорожденных, чьи матери умерли при родах. Члены племени очень восхищались миссионеркой и любили ее, она стала известна как «Мама, которая любит младенцев», и не только потому, что организовала кампанию против жестоких обычаев, но и потому, что усыновляла детей, которых иначе убили бы. Это письмо, написанное детям из воскресной школы в Данди, описывает день, когда в племени приняли решение отказаться от прежнего жестокого порядка.

Однажды вечером я сидела у себя на веранде и беседовала с детьми, и как раз стемнело, когда мы услышали грохот барабанов и пение приближающихся мужчин. Это было странно, потому что мы находились на клочке земли, заходить куда не имел права никто в городке. Взяв на руки маленьких близнецов, я поспешила наружу, и что, по-вашему, я увидела? Возле ограды стояла толпа мужчин, они распевали и раскачивались. Они громко кричали, что отныне все близнецы и матери близнецов могут жить в городке и что если кто-то убьет близнецов или причинит вред матери, то будет повешен. Если бы вы слышали бывших там матерей, как они смеялись, хлопали в ладоши и выкрикивали: «Сосоньо! Сосоньо!» («Спасибо! Спасибо!»)! Неудивительно, что во всем этом шуме и гаме я отвернулась и отерла слезы радости и благодарности, ибо это был чудесный день для Калабара.

Несколько дней спустя были подписаны договоры, и в то же самое время коронован новый правитель. Матери близнецов в самом деле сидели с нами на помосте впереди всех прочих. Неслыханная прежде вещь. Что это была за картина! Как мне описать ее? Там были тысячи африканцев, и у каждого голос, способный перекричать десяток человек на родине, и все говорили так громко, как могли. Хуже всего были женщины. Я попросила всех прекратить шум. «Мама, — сказал он, — как я могу заткнуть рот женщине?» Советник сказал вождю, что он должен установить тишину на время зачитывания договоров, но вождь беспомощно промолвил: «Как я смогу это сделать? Это же женщины — лучше их не замечать», и многих действительно не замечали.

Сумасшедший дом, 1878 год

Кристиан Уотт

Кристиан Уотт родилась в 1833 году в семье рыбаков в Бьюкене и оставила запоминающиеся мемуары о своей богатой событиями и непростой жизни, о том времени, когда была пациенткой психиатрической клиники. Она вышла замуж за моряка, который стал рыбаком, у них родилось девять детей, и она смирилась с физически изматывающей жизнью тех, кто зарабатывал на жизнь между землей и морем. Женщину энергичную, с пытливым умом, некоторые считали высокомерной и заносчивой. Она не желала считать, что джентри в каком-то смысле стоят выше нее или прочих людей. В этом рассказе описано, как она изо всех сил старалась свести концы с концами после того, как утонул ее муж, и о том, в какое отчаянное состояние рассудка ввергла ее эта борьба. Гибель мужа стала последней в череде утрат, последовавшей за потерей четырех из семи братьев, матери и отца и двух детей. В следующем отрывке говорится о первом случае ухудшения здоровья, а потом ее объявили душевнобольной и поместили навсегда в сумасшедший дом в Абердине, где она провела последние сорок семь лет своей жизни.

Мой старший сын ходил в море, но у меня еще оставалось семь детей, которых нужно было кормить и одевать. От тяжелой работы я выбивалась из сил. Покупая рыбу на Брох-маркет, я не могла конкурировать с торговцами, так как мало что получала для обмена на еду в деревне. Я заболела от забот, не ела, ни спала, у меня не было денег, за исключением денежного пособия сына в 4 шиллинга. Теперь-то я знаю, что мне нужно было обратиться за помощью в церковный приход, но я была слишком горда. Может, оно и неправильно, но именно так нас воспитывали; и продавать свое имущество — унизительное дело.

Эппи Бьюкен, женщина из Сент-Кума, которая жила в Нью-Сент-эт-Бродси, заметила, как я исхудала. Я сказала: «Трудно быть кормильцем семьи». Она дала мне мешок занавесок, которые оказались весьма кстати, потому что я собирала в море все, что годилось нам в пищу. Когда дети ушли в школу, а младший еще спал, я обняла собаку Рейджера и разрыдалась от рвущей душу боли…

Есть время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать. Так сильно я плакала второй раз в жизни. Как мне не хватало матери, которая также познала скорбь! Шестьдесят лет прошло, и я словно наяву вижу ее, как она, решив перевести дыхание, ставит на насыпь тяжелую плетеную корзину для рыбы. Обоим моим родителям уже ничего не страшно, они за пологом спасения, но когда я потеряла мужа, как же мне хотелось, чтобы они по-прежнему были со мной…

Доктор попросил меня отправиться в Абердинскую королевскую психиатрическую лечебницу. После долгих раздумий я согласилась, так как что-то нужно было ломать. Я очень сильно беспокоилась о своих голодных детях и о том, кто будет за ними присматривать. У моей невестки не было места, а ее матери было больше семидесяти. Моя кузина Мэри сказала, что приглядит за детишками, так как моей дочери Изабелле было всего десять лет, — но она вела дом, стирала и пекла, готовила и отправляла младших в школу чистыми, пока я находилась в сумасшедшем доме. Самой маленькой, Шарлотте, не было еще и двух лет, но худшее уже миновало…

Я села на поезд до Фрейзербурга. Меня провожали кузина Мэри и ее дочь Анни, а еще моя дочь Изабелла. Это был грустный день в моей жизни. Мы проезжали Кирктун Киркъярд. Высокие дымовые трубы Филорт-хауза виднелись над деревьями, я видела задымленную кухню и залы…

Потом был Корнхилл, на окраинах города Абердина, окруженный большим садом. Форбс, владетель Ньюи, щедро пожертвовал десять тысяч фунтов на строительство новой психиатрической лечебницы. Я вошла в маленькую калитку в высокой гранитной ограде, и меня пропустили внутрь. Сестра, мывшая меня, заметила, что я очень чистая. Мы пошли по бесконечным коридорам, и в каждой секции я замечала, что за нами накрепко закрывали двери, отчего возник страх перед чем-то неведомым. В конце концов, уставшая после долгой дороги, я легла спать.

В пять утра мы умывались к завтраку, который начинался в шесть. Даже муки острого голода не заставили бы меня есть в столовой. Королю и королеве стоило бы прийти и взглянуть на это, так как если раньше вы не отличались смирением, то как только вы это увидите, то сразу присмиреете и станете покорными и будете дорожить добрым здравием и иными счастливыми дарами, какие почерпнете в глубинах своей души. Больные хватают и заглатывают кашу так неопрятно и неряшливо… Когда я придумывала всякие предлоги, чтобы не ходить на обед, сестра сказала: «Если работаешь на кухне, то можешь там и есть». Главный врач был… человеком добродушным, выказывал неподдельную заинтересованность в лечении больных. Я проговорила с ним около часа, и потом меня устроили работать на кухню. Я не хотела, чтобы кто-то из детей навещал меня тут, потому что детям, пока они маленькие, таких мест лучше не видеть…