Дела и ужасы Жени Осинкиной - Чудакова Мариэтта Омаровна - Страница 65

И все это Антон дает ему понять — прямо, а при этом не грубо. Вот в чем секрет его языка!

Понятно и необидно объясняет он брату (да еще по ходу объяснения снова так талантливо характеризует близких им обоим людей), почему именно нельзя его детей подсовывать под бочок главной бабушки, их с Антоном матери! Тема-то щекотливая. Почему это, может возмутиться брат, я к своей матери не могу ее внуков родных отправить?.. Потому, пишет Чехов, что жить им у нее — «значит, жить у меня… У меня же тесно и для детей положительно нет места…Ты знаешь, что у меня скопление взрослых людей, живущих под одной крышей только потому, что в силу каких-то непонятных обстоятельств нельзя разойтись… У меня живут мать, сестра, студент Мишка (который не уйдет и по окончании курса), Николай, ничего не делающий и брошенный своею обже („обже“, понимает, читая, Иван Бессонов, — это французское objet, объект. То есть — объект очередной любви Николая…), пьющий и раздетый… К этому прибавь, что от 3 часов до ночи и во все праздники у меня толчется Иван, по вечерам приходит батька… Все это народ милый, веселый, но самолюбивый, с претензиями, необычайно разговорчивый, стучащий ногами, безденежный… У меня голова кружится. Если же прибавить еще две детские кроватки и няньку, то я должен буду залить воском уши и надеть черные очки… Будь у меня жена и дети, я охотно взял бы к себе хоть дюжину детей, но в мою теперешнюю семью, угнетаемую ненормальностью совместного жития, шумную, денежно беспорядочную… я не решусь взять нового человека, да еще такого, которого надо воспитать и поставить на ноги… Жить детям можно у бабушки Федосьи Яковлевны. Я с ней уже говорил об этом, сообщил твои и мои мотивы, и она охотно согласилась… У меня ломит голову („Еще бы тут не ломило!“ — думал Ваня); вероятно, письмо написано нескладно. Жаль, если так. Вообще в голове скверно. Я думаю, что ты поймешь меня. Т. е. меня и мое нутро можешь не понимать, но пойми доводы и соображения».

Ване жаль было Чехова. Такое письмо составить — чтобы брат все понял, но не обиделся… Да за это время Чехов целый рассказ бы написал! Понятно, что «в голове скверно». Мучился, наверно, — как объяснить брату, что для того чтоб писать и тем самым не только читателей радовать, но на всю семью зарабатывать, надо хоть какой-то покой у себя дома иметь?..

Ваня в своей недлинной еще жизни не раз был свидетелем разных родственных разговоров, связанных с деньгами и жильем, — сестер матери, обеих бабушек, обижавшихся на детей и внуков… Он знал уже (и не раз, не вступая в разговоры старших, молча недоумевал), что ничего путного из таких разговоров обычно не получается. Все только друг на друга разобидятся, а то и вообще рассорятся. И в письмах Чехова видел он прямо-таки учебное пособие по поиску таких решений — разумных и ни для кого не обидных.

И еще поразила Ваню эта фраза: «меня и мое нутро можешь не понимать».

Ваня столько раз слышал, как и взрослые, и невзрослые восклицают с обидой: «Нет, ты меня не понимаешь!..» Иногда — прямо как в кино, иногда — просто, но все равно — все требуют, именно требуют, чтоб их понимали.

А Чехов не требовал. Ему достаточно было, чтоб его доводы понимали — ну просто смысл его слов.

Чем больше листал Ваня тома чеховских писем, въедаясь то в одно, то в другое, особенно же в письма братьям, и в первую очередь Александру, который жил в Петербурге, и Чехов писал ему часто, — тем больше удивлялся тому, почему не вывешивают отрывки из них, крупно напечатанные? В рамочках, в коридорах старших классов школ и гимназий?

И вдруг Ваня вспомнил, что вывешивать в школах в рамочках — это не он придумал. Как-то минувшей зимой, когда он приехал в Москву на каникулы, собрались они всей компанией у Тома. И Ваня заговорил с ним о любимых книжках. Том (как уже знает читатель первой книги этого повествования) очень любил Михаила Булгакова, а «Мастера и Маргариту» знал чуть ли не наизусть. Но тут он стал рассуждать как раз о повести «Собачье сердце». Ее он тоже очень любил, и телефильм ему нравился, особенно актер Евстигнеев в роли профессора Преображенского. И вот тогда-то, вспомнил Ваня, Том процитировал профессора наизусть: «На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками».

И сказал:

— Вообще-то эти слова надо сегодня вывешивать в рамочках везде, где учатся. В школах, в университетах. А то не все, по-моему, просекают, что к чему.

…Хотя речь в письмах Чехова шла о семейной жизни взрослых людей, а Ване было еще только четырнадцать, — читая, он, как во сне, становился на это время взрослым и все-все понимал. Так казалось, по крайней мере, ему самому.

Александр Чехов обижался на отца: «Отец написал мне, что я не оправдал себя». А Антон, как будто он был не моложе брата на 6 лет, а на 20 лет старше, сурово возражал на эту его обиду. А самому в момент писания этого письма всего 23 года!.. Вон у Вани с матерью в Петербурге на одной площадке живет парень 23 лет, все к матери Ваниной звонит в дверь — то одно попросит, то другое. Так мама говорит про него: «Оболтус оболтусом».

…Он читал — и, к примеру, ситуация, которую во все времена любят называть проблемой отцов и детей, вдруг открывалась умному Ване с необычной стороны.

Он начинал понимать то, что до сих пор ни от кого — ни в жизни, ни по телевизору, — не слышал. То именно, что надо уметь взглянуть на жизненные события не только своими глазами, но и глазами других людей. Уметь понять того, другого, который смотрит на твои поступки — и видит совсем не то, что видишь ты сам!

И только тогда потихоньку начнешь жалеть не только себя, любимого, а — других людей. У них ведь тоже свои переживания, и не меньше, между прочим, твоих.

Он читал, и собственный небольшой, но по-своему тяжелый жизненный опыт — в первую очередь история отца с матерью, становились в его душе на какие-то свои правильные места.

И хотя жалость к матери все равно не проходила — и он чувствовал, что и не надо вовсе ей проходить, — но все равно что-то упорядочивалось в светлой Ваниной голове. Мир переставал казаться (как казался он Ване иногда) жестоким и бессмысленным.

…Пять братьев, считая самого Антона, — и сестра. Александр жаловался Антону, что единственная их сестра «не успела еще составить» о нем настоящего понятия, «а заглядывать в душу она еще не умеет». Антон жестко отвечал ему: «Ты прав… Сестра любит тебя, но понятий никаких о тебе не имеет… Вспомни, поговорил ли ты с нею хоть раз по-человечески? Она уже большая девка, на курсах… а сказал, написал ли ты ей хоть одно серьезное слово?.. Ты молчишь, и немудрено, что она с тобой незнакома…Она многое могла бы почерпнуть от тебя, но ты скуп. (Любовью ее не удивишь, ибо любовь без добрых дел мертва есть)… Я, каюсь, слишком нервен с семьей. Я вообще нервен. Груб часто, несправедлив, но отчего сестра говорит мне о том, о чем не скажет ни одному из вас? А, вероятно, потому, что я в ней видел не только „горячо любимую сестру“, как в Мишке не отрицал человека, с которым следует обязательно говорить…За нее на том свете не родители отвечать будут. Не их это дело…»

Какое же серьезное, уверенное сознание личной — именно личной — ответственности за саму душу, за личность младших!..

Ваня читал и ужасно жалел, что у него нет младшего брата или сестры. Он обязательно относился бы к ним так, как наставлял Чехов. Обязательно!.. Слова Чехова заражали его так, что чуть ли не слезы закипали на глазах.

Хотелось жить правильно и поступать благородно.

Глава 36. Неизвестная в белом

Если бы раньше Ване Бессонову кто-то сказал, что футбольное боленье может помочь найти спрятанное ворами — да ни в жизнь бы он не поверил!

Но все произошло как по писаному.

Они вчетвером — он, Ваня-опер, его знакомый полковник милиции Пуговошников и еще белесый, как моль, и лысоватый следователь, которого полковник прихватил с собой, — приехали на Курский вокзал («Дуга» в письме, принесенном Горошиной, расшифрованная Ваней-опером как «Курская дуга»!) и прошли в камеру хранения. При этом следователь недоверчиво крутил головой всю дорогу от машины полковника. Еще и показывал мордой лица, что все это — бред сивой кобылы, по любимой поговорке отца Вани Бессонова. А он, следователь со стажем, здесь только потому, что не может отказать полковнику, на которого нашло затмение, и он слушает болтовню пацанов, насмотревшихся теледетективов.