Наследник Робинзона - - Страница 26

Увлечение господина Глоагена по случаю сделанных им открытий было так заразительно, что все невольно разделяли его, и даже Поль-Луи перестал отрицать значение археологии. Только один Кхаеджи по-прежнему с недоверием и недоброжелательством поглядывал на эту золотую пластинку, так что господин Глоаген, несмотря на полное доверие, какое он питал к этому преданному и самоотверженному слуге, из предосторожности никогда не разлучался с драгоценной пластинкой даже и ночью.

Впрочем, теперь уже даже тревожная подозрительность Кхаеджи успела до известной степени успокоиться: уже два месяца прошло с тех пор, как наши путешественники покинули Сайгон и Индию; тысячи миль отделяли их теперь от тех мест, и сами они находились на государственном военном судне, окруженные друзьями, так что опасность начинала теперь казаться почти призрачной.

Однажды Чандос, придя к завтраку и садясь за стол, сообщил, что он только что пришел с носовой части судна, вообще очень редко посещаемой пассажирами кормовой части, и там видел несчастного, вполне достойного всякого сожаления человека.

Это был не то негр, не то метис, по-видимому, полуидиот, содержавшийся в тюрьме в кандалах от самого дня выхода «Юноны» с Сайгонского рейда. Через каждые два-три дня его выводили на палубу на какой-нибудь час времени, чтобы дать ему подышать свежим воздухом. Бедняга был до того худ, что на нем были только кожа да кости. Лежать целыми днями на голом полу, с ногами, закованными в кандалы, это далеко не легко… И за какое преступление терпел он эту пытку? Что он такое сделал?

— Это никому неизвестный человек, забравшийся на судно без ведома и разрешения кого бы то ни было, и, согласно уставу, действующему на военных судах, его следовало держать как военнопленного до момента прибытия в главный порт, где судно должно разгружаться и где виновный должен быть предан в руки правосудия.

— И все это громадное путешествие ему придется совершить при таких ужасных условиях? — воскликнул Поль-Луи, которого это возмутило до глубины души.

— Без сомнения! — решительным тоном ответил командир со свойственной морякам беспечной жестокостью.

— Но ведь это ужасно! Это бесчеловечно!.. Человек, вся вина которого, быть может, состоит только в том, что он по глупости или по незнанию вздумал проехать бесплатно в один из ближайших портов, вдруг, без суда и расспроса, заковывается в кандалы и запирается в трюм на несколько месяцев! Согласитесь, что это постыдно для такой великодушной и гуманной нации, как французская!

— Ага, капитан! — воскликнула в свою очередь мистрис О'Моллой, — и вы, французы, умеете быть беспощадны и жестоки!

Но она была не права — капитан Мокарю был человеком с чрезвычайно добрым сердцем, в высшей степени справедливый и гуманный. Теперь его самого поразила чудовищность такого обращения с несчастным бродягой, и ему самому стало стыдно, что он слепо исполнил требование своего устава и при этом ни разу не подумал о необходимости смягчить до известной степени участь своего пленного.

На военных судах всякий пленный, при котором не стоит часовой, всегда заковывается в кандалы, это — общее правило, но дело в том, что провести в этих условиях день-другой или же несколько месяцев громадная разница — и это до сего момента и не приходило в голову командира, привыкшего поминутно применять это столь обычное наказание.

— Знаете, что я думаю сделать, — сказал он, обращаясь к Полю-Луи, немного подумав, — я созову сегодня же судебный совет и допрошу этого несчастного, а вас назначаю его официальным защитником.

— Меня? помилуйте, капитан! — воскликнул Поль— Луи, — я никогда в своей жизни не защищал никаких дел и даже не изучал ни права, ни законов; я положительно не считаю возможным принять на себя такую ответственную роль!

— Здесь нет никакой надобности знать право, важна тут только справедливость. Человек этот виновен в том, что тайно прокрался на судно, но возможно, что в его пользу существуют какие-нибудь оправдательные причины, которые вы и постараетесь изложить нам; вот и вся ваша роль. Неужели вы предпочли бы, чтобы я поручил эту обязанность первому попавшемуся, как это принято?

— Соглашайтесь, соглашайтесь, кузен! — сказала Флорри. — Если капитан согласится допустить нас в качестве слушателей, то мы будем особенно рады услышать вашу речь!

— Присутствие публики отнюдь не противозаконно, а потому я не вижу основания, почему бы вы не могли присутствовать при разборе дела!

— Так, значит, вы согласны, кузен?

— Я не считаю себя вправе отказываться! — ответил Поль-Луи.

— Вот и прекрасно!

Флорри принялась от радости бить в ладоши, госпожа О'Моллой, по-видимому, была весьма довольна предстоящим развлечением — от скуки все пассажиры судна были бы рады учинить суд не только над человеком, но даже и над крысой, провинившейся в краже сухаря.

Поль-Луи получил разрешение видеться и совещаться со своим клиентом, а командир сделал необходимые распоряжения, чтобы к двум часам пополудни кают-компания была обращена в залу суда.

В глубине каюты был поставлен стол, накрытый зеленым сукном, и вокруг него кресла с высокими спинками для суда, затем место для прокурора и для защитника, скамья для подсудимого и несколько рядов стульев для избранной привилегированной публики, а позади пустое пространство для остальных присутствующих.

Ровно в три часа явились мистрис О'Моллой и Флорри; вслед за ними пришли господин Глоаген, полковник Хюгон, майор и большая часть офицеров. Позади стульев толпились боцмана, старшие в роте, унтер-офицеры и изрядное число матросов, кроме того, все окна и двери оставались открытыми. Суд состоял из командира, в качестве председателя, трех офицеров судна и парусного мастера.

Вошел подсудимый, худой, черный, истощенный, полунагой человек, едва прикрытый жалкими лохмотьями. Был ли то негр, или мулат, или простой кули, смазанный с головы до ног известной мазью из сала и угольной пыли, трудно решить. Несомненно было лишь то, что он был отвратительно грязен, густые, спутанные черные волосы, спускаясь на лоб, скрывали почти всю верхнюю половину его лица и глаза, подбородок, обросший всклокоченной черной бородой, был безобразен на вид. Сложения он был сильного и мускулистого, но худ до того, что от него оставались только кожа да кости. С низко опущенной головой, потухшим взглядом и отвислыми губами, он грузно опустился на скамейку и, опустив руки на расставленные врозь колени, оставался неподвижно в этой позе, по-видимому, совершенно безучастный к тому, что вокруг него происходит.

— Обвиняемый, предлагаю вам встать… Ваше имя или прозвище?

Несчастный оставался неподвижен; двое солдат, стоявших позади него, подняли его под руки и поставили на ноги.

— Знаете вы кохинхинский язык? — спросил один из членов суда на чистейшем аннамитском наречии.

Обвиняемый продолжал молчать.

— Кажется, он знает всего несколько французских слов, — заявил Поль-Луи, — если не ошибаюсь, зовут его То-Хо, и был он носильщиком угля на пристанях Сайгона.

Председатель дал слово прокурору, который заявил, что требует только точного применения к этому неизвестному подсудимому мер, указанных в морском военном регламенте, в котором говорится, что всякий уличенный в том, что тайно прокрался на казенное судно, должен содержаться на положении военнопленного в продолжение всего плавания вплоть до момента возвращения судна в Сайгон, где он и должен быть предан местному суду, который один только может выяснить вопрос о его личности и его прошлом. Затем лейтенант сел, и председатель передал слово защитнику.

Поль-Луи, не входя в излишние подробности, заявил, что суд видит перед собой несчастного, полуодичавшего отверженного человека, полуидиота, который, по-видимому, сам не знает, как он попал сюда. Вероятно, заведенный, а, быть может, даже умышленно оставленный здесь другими кули, работавшими при погрузке угля, не заслуживает ли он скорее сожаления, чем наказания, и справедливо ли делать его ответственным за проступок, коего он является только жертвой.