Город и псы - Льоса Марио Варгас - Страница 30

Питалуга выпрямился.

– Это что, шутка? – мрачно спросил он.

– Ладно, – сказал Гамбоа. – Брось.

Он повернулся и вышел. Часовые опять отдали честь. У одного из них съехала на ухо фуражка; Гамбоа хотел было сделать замечание, но сдержался, чтобы не связываться с Питалугой. А Питалуга снова охватил руками растрепанную голову, однако спать не стал. Он выругался, крикнул солдата и приказал принести кофе.

Когда Гамбоа пришел во двор пятого курса, горнист уже протрубил побудку перед другими корпусами и собирался будить старших. Завидев лейтенанта, он опустил горн, поднесенный было к губам, вытянулся и отдал честь. И солдаты и кадеты знали, что из всех офицеров один Гамбоа отвечает по-уставному на их приветствие; другие кивали на ходу, и то не всегда. Гамбоа скрестил на груди руки и подождал, пока горнист кончит. Потом взглянул на часы. В дверях маячили дежурные. Он обошел их одного за другим, а они поочередно подтягивались, надевали береты, поправляли брюки и галстуки раньше, чем поднести руку к виску. Потом, сделав поворот, они исчезали в недрах казармы, где уже начался обычный утренний гул. Через минуту явился сержант Песоа. Он бежал.

– Здравия желаю, сеньор лейтенант.

– Здравствуйте. Что случилось?

– Ничего, сеньор лейтенант. А что, сеньор лейтенант?

– Вы должны быть во дворе, с горнистом.

– Знаю, сеньор лейтенант.

– Что ж вы тогда здесь делаете? Возвращайтесь в казарму. Если через семь минут курс не будет построен, отвечаете вы.

– Слушаюсь, сеньор лейтенант.

Песоа побежал к первым взводам. Гамбоа стоял посреди двора, поглядывая на часы, и чувствовал, что напряженный гул, вырывающийся из окон и справа, и слева, и спереди, и сзади, стягивается к нему, как стягиваются к мачте стропила циркового шатра.

Ему не нужно было заходить в спальни, чтоб убедиться в том, как злятся кадеты, что им не дали спать и что у них так мало времени на одеванье и на заправку коек; как не терпится тем, кто любит пострелять, поиграть в войну; как недовольны лентяи, которые там, в поле, будут действовать вяло, из-под палки; и как все они в глубине души предвкушают, что после учений пробегут через стадион, примут душ, вернутся, торопливо натянут черно-синюю форму и выйдут в город.

В пять часов семь минут Гамбоа дал длинный свисток. В ответ немедленно посыпалась брань, и тут же отворились двери, изрыгая зеленоватую массу. Кадеты толкались, на бегу одной рукой оправляли обмундирование (в другой была винтовка), бранились, чуть не дрались, и все же вокруг него возникали ряды взводов в смутном утреннем воздухе второй субботы октября, пока что – такой же самой субботы, как другие. Вдруг что-то громко звякнуло, кто-то чертыхнулся.

– Кто уронил винтовку – выйти из строя! – крикнул Гамбоа.

Шум тут же утих. Все смотрели вдаль, прижимая к ноге винтовки. Сержант Песоа приблизился на цыпочках к лейтенанту и встал рядом с ним.

– Я сказал: кто уронил винтовку – ко мне, – повторил Гамбоа.

Тишину нарушил стук каблуков. Теперь весь батальон смотрел на лейтенанта. Он взглянул кадету в глаза.

– Фамилия.

Кадет невнятно назвал свою фамилию, роту, взвод.

– Осмотрите винтовку, Песоа, – сказал лейтенант.

Сержант подбежал к кадету и обстоятельно осмотрел винтовку: медленно приглядывался к ней, вертел ее, поднимал, словно хотел взглянуть на свет, открывал затвор, щелкал курком.

– Приклад поцарапан, сеньор лейтенант, – сказал он. – И плохо смазана.

– Сколько лет вы в училище, кадет?

– Три года, сеньор лейтенант.

– За три года не научились смазывать винтовку? Лучше сломать себе шею, чем выронить винтовку. Оружие для солдата не менее важно, чем голова. Вы бережете свою голову, кадет?

– Да, сеньор лейтенант.

– Прекрасно, – сказал Гамбоа. – Вот так берегите винтовку. Идите в строй. Песоа, запишите ему шесть штрафных.

Сержант вынул книжечку и стал писать, смачивая карандаш языком.

Гамбоа приказал идти в столовую.

Когда последний взвод пятого курса скрылся в дверях, Гамбоа пошел в офицерскую столовую. Там было пусто, но вскоре явились младшие офицеры. Командиры взводов пятого курса – Уарина, Питалуга и Кальсада – сели рядом с Гамбоа.

– Поворачивайся, индейская морда, – сказал Питалуга. – Офицер вошел – завтрак на столе!

Солдат виновато забормотал, но Гамбоа его не расслышал: утреннюю тишину прорезал гул самолета, и лейтенант пытался сквозь туман разглядеть его в сером небе. Потом он посмотрел вниз, во двор. Тысяча пятьсот винтовок, правильными рядами составленные по четыре в козлы, маячили в тумане; лама бродила среди рядов и нюхала пирамидки.

– Офицерский совет был? – спросил Кальсада, самый толстый из четырех. Говорил он невнятно, потому что жевал кусок хлеба.

– Да, вчера, – сказал Уарина. – Поздно кончили, в одиннадцатом часу. Полковник рвал и метал.

– Он всегда бесится, – сказал Питалуга. – Одно раскрылось, другое не раскрылось… – Он подтолкнул локтем Уарину. – Тебе жаловаться грех. На сей раз повезло. Занесут в послужной лист.

– Да, – сказал Уарина. – Нелегко это было.

– Когда будут нашивки срывать? – спросил Кальсада. – Занятная процедура.

– В понедельник, в одиннадцать.

– Прирожденные уголовники, – сказал Питалуга. – Ничем не проймешь. Подумать только! Кража со взломом, ни больше ни меньше. При мне выгнали пятерых.

– Они не по своей воле сюда идут, – сказал Гамбоа. – Вот в чем беда.

– Да, – сказал Кальсада. – Они себя чувствуют штатскими.

– Они нас принимают за священников. Да, да, – сказал Уарина. – Один хотел мне исповедаться, совета спрашивал. Черт те что!

– Одних сюда посылают, чтоб не стали хулиганами, – сказал Гамбоа. – А других – чтобы не были маменькиными сынками.

– Что тут, исправительный дом? – сказал Питалуга и стукнул кулаком по столу. – У нас в Перу ничего не могут довести до конца, потому все и не ладится. Вот возьмите новобранцев. Придут в казарму – вшивые бездельники. А попробуют палок – и становятся похожи на людей. Год в казармах – глядишь, человек как человек, разве что щетина индейская. А здесь наоборот: чем дальше, тем хуже. Эти, с пятого, хуже младших.

– Не отлупишь – не научишь, – сказал Кальсада. – Жаль, нельзя им всыпать. Тронешь хоть одного – такой вой поднимется!

– Пиранья идет, – тихо сказал Уарина.

Лейтенанты встали. Капитан Гарридо приветствовал их кивком. Он был высокий и такой бледный, что скулы отливали зеленью. Его прозвали Пираньей потому, что у него, как у этих хищных рыб, изо рта высовывались огромные зубы и челюсти вечно клацали. Капитан протянул всем четверым по бумажке.

– Вот инструкция, – сказал он. – Пятый двигается за хлопковым полем по открытой местности в обход высоте. Поторапливайтесь. Идти минут сорок пять, не меньше.

– Построить их или вас подождать, сеньор капитан? – спросил Гамбоа.

– Идите, – ответил капитан. – Я вас догоню.

Четверо лейтенантов вышли вместе, а во дворе разошлись, выстроились в одну линию и поднесли к губам свистки. Шум в кадетской столовой достиг апогея, и через несколько секунд из нее повалили кадеты. Подбежав к пирамидке, они хватали винтовку и на плацу строились повзводно.

Вскоре батальон вышел из главных ворот – часовые взяли на караул, – замаршировал по Набережной. Чистый асфальт сверкал. Кадеты шагали группами по трое и так разомкнули строй, что центр колонны шел посреди мостовой, а боковые шеренги – у самых тротуаров.

Батальон прошествовал до Пальмовой, и Гамбоа приказал свернуть к площади Бельявиста. Улица шла под гору, и сквозь густую листву деревьев кадеты различали громады Морского арсенала и портовых строений. По сторонам высились старые, увитые плющом дома; ржавые решетки отделяли от улицы палисадники и сады. Когда дошли до проспекта Прогресса, утро уже вступило в свои права: босые женщины с корзинами и кошелками зелени останавливались взглянуть на кадетов, шествующих в заплатанном походном обмундировании; собаки лаяли и кидались на них; а хилые, грязные дети следовали за ними, как рыбы в открытом море следуют за кораблем.