Разговор в «Соборе» - Льоса Марио Варгас - Страница 60

— Сеньоры Ортенсии дома нет? — И был он в своей синей форменной тужурке, в шоферской фуражке.

— Ты ее боишься? — серьезно спросила Амалия.

— Дон Фермин надавал мне поручений, а я выкроил минутку, чтоб увидеть тебя, — сказал он с улыбкой, словно не слышал ее слов. — Машину оставил на углу. Дай бог, чтоб сеньора Ортенсия ее не узнала.

— Ты чем дальше, тем больше боишься дона Фермина, — сказала Амалия.

Улыбку будто смыло с его лица, он как-то уныло развел руками и уставился на нее, словно не знал, что делать дальше. Потом сбил фуражку на затылок, вымученно улыбнулся: меня уволят за такие проделки в два счета, а ты меня так принимаешь, нехорошо, Амалия. Что было, Амалия, то быльем поросло. Давай, Амалия, начнем все сначала, будто мы только-только познакомились.

— Думаешь, я позволю тебе сделать это еще раз, — сказала Амалия. — Не на такую напал.

Он не дал ей отскочить — поймал за руку и, моргая, заглянул в глаза. Он не пытался ее обнять, притянуть к себе, просто держал за руку, потом как-то странно дернулся и разжал пальцы.

— Хоть ты и путалась с тем парнем, хоть мы и не виделись много лет, ты все равно — жена мне, — хрипло сказал Амбросио, и Амалия почувствовала, что сердце у нее вот-вот остановится. Она подумала, что сейчас заплачет: сейчас заплачу. — Я тебя люблю по-прежнему, знай.

Он снова уставился на нее, а она попятилась, выскочила из кухни, захлопнула дверь. Он, поколебавшись минуту, поправил фуражку и ушел. Тогда она вернулась в комнату и успела увидеть из окна, как он заворачивает за угол. Села возле приемника, растирая онемевшее от его хватки запястье, удивляясь, что в душе не было ни капли злости. Неужели он и вправду ее еще любит? Нет, вранье это. Может, в тот день, когда они столкнулись на улице, он влюбился в нее заново? Снаружи не доносилось ни звука, сквозь задернутые шторы в комнату лилась зеленоватая полумгла. Но говорил он вроде бы искренне, думала она, крутя ручку настройки. Но по всем программам — ни одной постановки, только скачки да футбол.

— Можешь съездить пообедать, — сказал он, когда Амбросио притормозил на площади Сан-Мартин. — Возвращайся через полтора часа.

Он вошел в бар отеля «Боливар», сел неподалеку от дверей. Заказал порцию джина, две пачки «Инки». За соседним столиком сидела какая-то троица, и до него долетали обрывки анекдотов. Он успел выкурить сигарету и до половины выпить стакан, когда заметил Фермина, пересекающего Кольмену.

— Простите, что заставил вас ждать, — сказал дон Фермин. — Мы с Ландой решили сыграть партийку, и он — вы ведь его знаете? — никак меня не отпускал. Ланда ликует: забастовка на «Олаве» прекращена.

— Вы из клуба? — спросил он. — Ну как там? Не собираются ли ваши друзья-олигархи устроить заговор?

— Пока не собираются, — улыбнулся дон Фермин и показал официанту на стакан, тоже заказал себе джину. — Что это вы раскашлялись? Грипп?

— Курю, — сказал он, снова заперхав. — Как вы поживаете? Как ваш беспутный отпрыск? По-прежнему доставляет вам хлопоты?

— Чиспас? — Дон Фермин бросил в рот пригоршню орешков. — Нет, он взялся за ум, усердно трудится у меня в конторе. Мне теперь дай бог разобраться с младшим.

— Тоже погуливает? — сказал он.

— Нет. Он собрался поступать не в Католический университет, а в этот притон Сан-Маркос. — Дон Фермин пригубил джин, досадливо махнул рукой. — Он поносит священников, военных и все на свете — и только для того, чтобы испороть настроение отцу с матерью.

— Все мы в юности ниспровергатели основ, — сказал он. — Я сам через это прошел.

— Не могу постичь, дон Кайо. — Дон Фермин говорил теперь серьезно. — Всегда был такой примерный мальчик, образцовый — круглый отличник, даже немного слишком правильный. И вдруг — такое неверие, выверты, причуды. Не хватало только, чтоб он стал коммунистом или анархистом или я не знаю чем.

— Тогда уж часть ваших забот я возьму на себя, — улыбнулся он. — Но, знаете, я своего сына отправил бы именно в Сан-Маркос. Там много чепухи, и вредной чепухи, но, что ни говорите, это настоящий университет. Куда до него Католическому.

— Дело даже не в том, что там его непременно втянут в политику, — рассеянно сказал дон Фермин. — Университет потерял свое лицо, он далеко не тот, что был раньше. Прибежище вонючих чоло. С кем ему там придется иметь дело?

Он глядел на дона Фермина не мигая, и тот заморгал, смущенно отвел взгляд.

— Поймите меня правильно, я ничего не имею против чоло, — ага, паскуда, догадался, что сморозил, — совсем наоборот, я всегда был и остаюсь демократом. Я просто не хочу, чтобы Сантьяго загубил свою будущность. Он заслуживает многого. А в нашей стране почти все зависит от связей.

Они заказали еще по порции. Дон Фермин бросал в рот орешки, оливки, ломтики хрустящего картофеля. Он же только пил и курил.

— Я слышал, продается еще одна ветка «Панамериканы», — сказал он. — Не собираетесь принять участие в торгах?

— Нам пока хватит шоссе в Пакасмайо, — сказал дон Фермин. — По одежке протягивай ножки. Лаборатория отнимает у меня очень много времени, а сейчас я еще задумал сменить оборудование. Прежде чем расширяться, мне хотелось бы, чтобы Чиспас познал все тонкости и подставил плечо.

Они вяло обсудили эпидемию гриппа, происшествие в Буэнос-Айресе, где апристы перебили стекла в посольстве Перу, угрозы всеобщей забастовки текстильщиков — любопытно, привьется ли мода на короткие юбки? — пока не допили свой джин.

— Иносенсия вспомнила, что это твое любимое блюдо и приготовила чупе с креветками. — Дядя Клодомиро прижмурил глаз. — Старушка готовит теперь уже не так, как бывало. Я хотел было пообедать с тобой в городе, но не стоит огорчать ее.

Клодомиро налил ему стаканчик вермута. Как чисто было в его квартирке на Сан-Беатрис, как все сияло и сверкало там, какая добрая старушка была Иносенсия, помнишь, Савалита? Она вырастила обоих братьев и обращалась к ним на «ты» и однажды при тебе дернула отца за ухо: «Что ж ты, Фермин, глаз не кажешь?» Дядюшка Клодомиро отпил глоточек, утер губы. Опрятный и благообразный, в жилете, манжеты и воротник сорочки жестко накрахмалены, а глазки такие живые и веселые, гибкая, миниатюрная фигурка и нервные руки. Знал ли он, узнает ли он? Сколько месяцев, сколько лет ты не видел его, Савалита, думает он. Надо навестить, непременно навещу.

— Ты помнишь, Амбросио, какая у них была разница в возрасте? — говорит Сантьяго.

— Это бестактно с твоей стороны, — засмеялся Клодомиро. — Стариков об этом не спрашивают. Пять лет. Фермину пятьдесят два, ну, а я подбираюсь к шестидесяти.

— Он выглядит старше, — сказал Сантьяго. — Ты лучше сохранился, дядюшка.

— Ну уж, — улыбнулся Клодомиро. — Это потому, что я остался холостяком. Ну что, навестил ты наконец родителей?

— Еще нет, — сказал Сантьяго. — Обязательно схожу. Честное слово.

— Ты слишком тянешь с этим, слишком тянешь. — Светлые, чистые глаза взглянули на него с укором. — Сколько месяцев, как ты не был дома? Четыре? Пять?

— Они же устроят мне ужасную сцену, мама будет рыдать и умолять меня вернуться. — Уже полгода, думает он. — А я не вернусь, пора им свыкнуться с этой мыслью.

— Столько времени не видеть мать, отца, брата с сестрой! И живете в одном городе. — Клодомиро недоуменно покачал головой. — Был бы ты моим сыном, я бы уже на следующий день разыскал тебя, надавал по шее и вернул домой.

А отец не разыскал, не надавал, не вернул, думает он. Почему, папа?

— Не хочу лезть с советами, ты уже взрослый малый, но позволь тебе сказать, что нехорошо с твоей стороны. Хочешь жить один — живи, хоть это и сумасбродство чистой воды. Но не видеться с родителями — это извини меня. Соила совершенно не в себе. И Фермин, когда приезжает спросить, как ты, что ты, где ты, тоже на себя не похож, пришибленный какой-то.

— Он может меня разыскать — пожалуйста, — сказал Сантьяго. — Может хоть сто раз возвращать меня домой силой, и я сто раз буду уходить.