Ступеньки, нагретые солнцем - Матвеева Людмила Григорьевна - Страница 40

— Передайте, будьте добры. Это директору, срочно.

Записка из рук в руки пошла к сцене. Теперь женщина, которая написала записку, смотрит на Вячеслава Александровича не отрываясь. И лицо её становится то весёлым, то печальным, то озорным, то опять печальным. Бывают такие лица, на которых отражаются малейшие колебания настроений. Галина Ивановна теперь думает: «Даже родители недисциплинированные, чего же требовать от детей? Разве нельзя было подождать и не посылать записку во время выступления? Можно же потом подойти и сказать, спросить всё, что интересует. Вячеслав Александрович такой человек — он охотно и обстоятельно ответит на все вопросы. Даст советы с точки зрения современной педагогической науки. Зачем же перебивать его выступление записками?»

Записка попадает к глухой бабушке, она вертит её в руке, громко спрашивает:

— Что с этой бумажкой делать? Я плохо слышу!

Женщина в лиловом костюме берёт у неё записку, передаёт дальше.

Галина Ивановна продолжает наблюдать за той, которая написала записку. Кого-то эта мама ей напоминает. Кого же? Лицо круглое, глаза серые. Темные волосы не слушаются, и она всё время пальцами отводит их со лба.

Директор в это время уже говорит о режиме дня. Теперь, весной, когда дети особенно подвержены соблазнам улицы, важно организовать их день чётко и разумно. И не надо разрешать пятиклассникам смотреть телевизор до одиннадцати, они перевозбуждаются, плохо спят, а это, в свою очередь, сказывается на состоянии их нервной системы и в конечном счёте — на успеваемости и дисциплине. И тут перед ним положили записку. Продолжая говорить, он развернул ее, думая, наверное, что в записке содержится какой-нибудь вопрос о режиме дня, о дисциплине или об успеваемости. Прочитал, вздрогнул и покраснел. Галина Ивановна не верила собственным глазам. Директор Вячеслав Александрович, самый невозмутимый человек на свете, смотрел в зал растерянными счастливыми глазами. А женщина, написавшая записку, вся светилась. И Галина Ивановна вдруг вспомнила, на кого похожа эта женщина, — конечно, на Катю! Как две капли воды. Те же глаза, серые и блестящие, небольшой нос, тонкие пальцы, отгоняющие в сторону волосы, прикрывающие глаза.

— На этом я заканчиваю свое выступление, — торопливо говорит директор. — Остальное вам расскажут классные руководители, когда вы разойдётесь по классам.

Он спускается со сцены не по лесенке, а спрыгивает в зал, как будто он не директор уважаемой в районе школы, и мальчишка. Он идёт к этой женщине. На зелёном столе остаётся записки. Галина Ивановна, конечно, знает, что читать чужие записки нехорошо. Она сделала это совершенно невольно. Просто взгляд упал на этот листочек, белевший на зелёном сукне. Там было всего несколько слов: «Славка! Я здесь. Люба».

«Славка»! Ничего себе! Галина Ивановна никогда в жизни не смогла бы представить себе, что директор Вячеслав Александрович, авторитетный и недосягаемый, для кого-нибудь может оказаться Славкой. Это показалось ей чудовищным.

Галине Ивановне пора идти в класс, там, наверное, уже ждут родители. И она идёт, чтобы поговорить с ними об успеваемости и дисциплине, о деньгах на горячие завтраки и о сменной обуви — обо всём том, о чём говорят классные руководители на родительских собраниях.

Выходя из зала, Галина Ивановна видит, как директор Вячеслав Александрович и женщина, похожая на Катю, стоят у окна в коридоре и разговаривают. О чём они говорят, Галине Ивановне не слышно. Она хочет напомнить Катиной маме, что надо идти в класс, что собрание не закончено. Но, посмотрев на их лица, решает, что ничего говорить не надо.

Можно звать тебя Славой?

Если люди много лет не виделись, им бывает трудно сразу заговорить друг с другом естественно, откровенно. Сначала они чувствуют скованность, отчуждённость, что-то зажимает их. Иногда это не проходит совсем. Значит, люди когда-то были близкими, а теперь стали чужими.

— Можно звать тебя Славой?

И сразу не стало скованности. Он посмотрел на нее и не увидел следов времени.

— А как же ты можешь называть меня? Ты навсегда Люба, я навсегда Славка.

И как будто не прошли десятки лет, как будто сейчас за ближайшим углом окажется старая Плющиха, их длинный двор, стиснутый двумя домами, близко стоящими друг к другу. И помчатся по двору казаки-разбойники, девчонки с голыми ногами, мальчишки с дерзкими глазами. Они ещё не знают, что скоро война, что впереди у каждого из них трудная жизнь, будут потери и поражения, горе и счастье…

— Почему ты не написал мне?

— Сначала стеснялся из-за той записки, от которой я отказался. Помнишь?

— Помню.

Они идут некоторое время молча. Сколько бы ни прошло времени, то, что было, всё равно было. Хорошо, что Славке было стыдно перед Любой. Это искупает вину. Хорошо, что она узнала об этом его стыде.

— А потом почему не писал?

— Потом прошло много времени, мне стало казаться, что я тебе уже не нужен, что давно меня забыла. Что всё это детство. А тебе разве не казалось, что всё это детство?

— Детство. Конечно, казалось, Славка. Как легко мы хотели разделаться со своим детством.

— Да. А оно, детство, нам этого не позволило.

Они долго бродят по улицам. Идут туда, где был их двор. Там новые одинаковые дома, и в каждом окне свет чужого уюта. Эти дома не знали затемнений, трещин в стенах, появлявшихся от бомбёжек. Не зияли замёрзшей в батареях коды, печек-«буржуек», пшеничной каши.

Они идут туда, где в детстве катались на санках. В те далёкие годы был берег, поросший травой. Зимой была гора, и санки летели по ней на страшной скорости и выкатывались прямо на лёд Москвы-реки. Теперь здесь гранитная Бережковская набережная. А гора не такая уж крутая. И река не такая широкая. Когда санки летели вниз, Любе казалось, что она летит на самолёте — ветер рвал шапку, жёг щёки, было трудно дышать. Это были отважные полёты бесстрашной лётчицы Любы — вот что это было! А иногда позади неё на санках сидел Славка, и тогда не было страшно, хотя скорость была огромной, ветер налетал так же свирепо. Она зажмуривалась и кричала:

«С дороги, куриные ноги!»

И он тоже кричал.

Это была очень крутая гора — гора их детства…

— Ты когда-нибудь приходишь сюда, Славка?

— Нет. Всё дела, заботы. Времени совсем нет.

— У тебя семья?

Она долго не задавала этого вопроса. Но хотела задать, и это желание ей мешало. Уж лучше спросить, чем держать в себе невысказанный вопрос, который тебя беспокоит. Теперь спросила и ждёт.

— У меня была жена. Она утонула три года назад. Нелепая случайность.

Они идут по своему городу. Потом долго стоят на мосту. Он поднимает камешек, размахивается сильно, кидает камень в воду. Дрожат на реке отражения вечерних огней.

— А кто твой муж, Люба?

— Мы разошлись с мужем.

Ничего не надо объяснить подробно, ничего и нельзя объяснить.

По мосту едет мальчик на велосипеде, на раме сидит девочка. Спицы сверкают в свете фонарей, шелестят шины по асфальту, доверчиво свисают ноги девочки в белых гольфах.

— Всё детство я мечтал о велосипеде, — говорит он. — Даже во сне видел, как я сажусь на велосипед, седло кожаное, прохладное, коричневое, а сам велосипед чёрный, и на нём золотые буквы. Я во сне здорово ездил… Так мне и не купили велосипеда.

— И мне. Знаешь, мама пообещала: куплю. Но это было в то лето, когда началась война.

— Помнишь старика Курятникова?

— Помню. Он умер. А сын у него погиб. Пока сын не погиб, старик держался, а когда сына убили, и старик скоро умер… Помнишь Валю Каинову?

— Помню, но плоховато. Чёрненькая?

— Что ты, Славка! Беленькая. Красивая была девочка, самая красивая в нашем дворе.

— Самая красивая в нашем дворе была не Валя, это ты брось.

Они вышли на Ленинский проспект; летят машины, реки машин.

— А Лёву Соловьёва убили в последние дни войны. Я нашёл в Чехословакии его могилу. Долго не мог поверить своим глазам: могила нашего Лёвы Соловьёва… Ты помнишь его?