Домовенок Кузька и Вреднючка - Александрова Галина Владимировна - Страница 5

Чуть не плачет Анютка. Для ее-то куклы все бабушка Настасья сшила.

— Вот тетеха-недотеха-неумеха! — вывернулся из-под лавки Кузька. — Ничего ей и поручить нельзя. Двигайся, сам шить буду.

Сел он рядом с девочкой, схватил иголку, воткнул ее в шелк, да как закричит, как запрыгает, как завертится! Портной из него некудышный оказался. Еще хуже, чем из Анютки.

Подошла к ним бабушка Настасья. Лицо серьезное, а глаза смеются. Не спрашивает, зачем им постельку шить понадобилось. Бабушки — они такие. Ничего не спрашивают, а все знают.

— Это все иголка виновата, — говорит, — неумеха, а не иголка вам попалась. Возьмите мою!

Села рядом с внучкой, показала ей, как стежки делать надо. И скоро постелька для шишиги была готова. Да какая! Середка синяя, как васильки, краешки белые, как тополиный пух, а оборка голубая, переливчатая.

Кузьке даже стало немножко жалко отдавать такую постельку шишиге. Но он эту жалость поборол. Все есть у Кузьки — и друзья, и дом, и пироги в печке. А у шишиги-вреднючки этого нет ничего, кроме уже увядшей шапочки из цветка герани и грязной деревянной ложки.

С трудом дождался Кузька ночи, когда люди уснут. Это только домовые и днем могут по избе шнырять, а шишиги больше по ночам шалят. Притаился Кузька, смотрит, шишига в первую очередь к цветочкам направился. Но воду из земли пить не стал.

— Цветете? — спрашивает. — Зеленеете? Шмотрите у меня. Только попробуйте жавянуть. Я вам покажу!

И кулачками своими махонькими грозит. Потом еще рядом покрутился, смахнул пылинку с листа фикуса, набрал полные щеки воды и прыснул на цветы. Смешно им, приятно, думают цветы, что это дождик. А шишига знай старается: вроде и баловство это, а его новым друзьям нравится.

Пока он так забавлялся, шмыгнул Кузька в мышиную нору и дотащил до угла шишиги постельку. Постелил, как мог, оборочки расправил — и бегом обратно. Да вовремя. Шишига шапочку свою забыл, за ней вернулся. Увидел, что кто-то в его углу хозяйничал, разозлился, плюется, шипит, ногами топает. Схватил постельку и поволок по мышиным ходам обратно. А Кузя в норе затаился. И интересно ему, что шишига делать собрался.

А негодник и рад стараться: постельку в печку закинул и давай безобразничать! В сундуке бабушкином все переворошил, пыль за щеками вдвое больше с улицы принес, Фенечке хвост дверью прищемил, паутиной все углы завесил. Только цветы не тронул. И довольный в свой угол спать пошел. Проходит мимо Кузьки и бормочет себе под нос:

— Я им покажу, как мне гадошти делать! Шами шапочку мою скрасть хотели, а поштельку швою нечаянно оштавили! Пушть теперь только шунутся! Я им покажу!

Что собирался показать шишига «им», Кузька так и не понял. Но когда он выполз из мышиной норки, волосы его встали дыбом. Если бы он видел, какой разгром учинил шишига, он забыл бы о перевоспитании, а победил бы его дрыном и кулаками. А сейчас уже было некогда. Петух первый раз кричать собрался, до третьего крика надо было в доме порядок навести.

Умаялся Кузька, но успел. Пока хозяева спят, побежал в конюшню лошадке Марсику гриву в косички заплетать. Убежал и не видел, как выполз из норы заспанный шишига, залез в печку, нашел там свою новую постельку и уволок ее обратно, в свой угол. Шишига был, конечно, гордый. Но гордости у него было много, а такой красивой и мягкой постельки было мало. Точнее, никогда не было.

Глава 9. ЛОЖКА — БЫСТРЫЕ НОЖКИ

— Все, — ругается Кузька, — нервов моих больше нету. Не буду больше перевоспитывать шишигу. Сяду сегодня ночью в засаду и жваркну его! Пусть дряпает!

— И жваркни, — поддерживает его Анютка.

— А еще кулак покажу, — не совсем уверенно продолжает домовенок.

— И кулак покажи, — разрешает девочка.

— А еще улюлюкну, — тихо-тихо грозится Кузька и смотрит из-под бровей на подружку.

— А еще улюлюкни, — улыбается она.

— А чего ты меня совсем не отговариваешь? — сердится Кузька. — Ты меня должна отговаривать. Я должен злобиться, а ты мне должна говорить разные жалкие слова: «Он маленький, его никто не любит, его никто в баньке не парит!».

— Ты и сам эти жалкие слова знаешь. Зачем их лишний раз говорить?

— Я так не играю, — продолжает сердиться Кузька, — слишком умная становишься, скоро будешь, как взрослая. Тогда с тобой точно каши не сваришь.

Ничего не отвечает Анютка, только хохочет.

Да и Кузьке уже надоело сердиться. У него уже новые идеи в голову стучатся, так что злобинкам в голове места совсем нету. Прыгает он девочке на колени и эти идеи ей в ухо шепчет. На глазах светлеет лицо Анютки.

— Хорошо, — кивает она головой и бежит к плотнику Левонтию.

А у Кузьки свои дела. Никак шишигина ложка из головы у него не выходит. Как только уснул шишига в своей новой постельке, утащил домовенок у него эту ложку, выбежал с ней на берег ручья, песочком почистил, в воде родниковой прополоскал, там, где мыши погрызли, острым камушком сровнял. И сам удивился. Ложка-то оказалась красивая! Сама желтая, а посередке колокольчик голубой нарисован! Не ложка, а праздник. Даже есть такой жалко.

Прибежал домовенок в избу, заботы все свои домовиные справил, а ложку в банку с хозяйскими ложками поставил. Уселся на шесток и ждет. Хорошо ему сидеть, ему все видать, а его никто не видит.

А вот и шишига выполз. Грустный какой-то вялый. Безобразничает, но как-то без удовольствия, только и сделал, что почихал в печке так, что вся зола по избе разлетелась, да Фенечке хвост в варенье вымазал. Фыркает кошка, бегает по избе, пол и стены липким хвостом метет, а Кузька терпит. Не хочет свой план нарушать. Терпел, терпел, и говорит грубым голосом:

— Здравствуй, хозяин!

— Кто это? — дернулся шишига.

— Это я, ложка твоя. Как жизнь молодецкая?

— Где лозка? — заметался по углам шишига. Ложка-то перед самым его носом стоит, а он ее, отмытую, не узнает. Подождал немного домовенок и сжалился.

— Да здесь я, в банке, с колокольчиком.

Подбежал шишига к банке, увидел отмытую ложку, плюнул на пол и кричит:

— Неправда ваша! Моя ложка красивше была! Гряжненькая, чумазенькая, хорошенькая!

— Да я это, я, только меня мыши на свет выволокли, люди нашли и отмыли. Не пойду больше к тебе жить. Мне у тебя плохо, ты меня не любишь, не моешь, не холишь.

— А я тебя силком уволоку, — горячится шишига, — да еще и укушу, чтобы бегать неповадно было!

— Кусай, на здоровье, я деревянная, мне не больно. А уволокешь — опять убегу. Я ложка — быстрые ножки. Теперь всегда у людей жить буду, — отвечает Кузька ложкиным голосом.

— Это мы еще пошмотрим! — сердится шишига.

Пинает он банку ногой, рассыпает все ложки, хватает свою и уволакивает в норку. А на шестке домовенок смеется-закатывается. Понравилось ему за ложку разговаривать.

С этого момента Кузька только и ждет, когда шишига ложку свою без присмотра оставит. Тут же хватает ее, моет, чистит и в компанию с хозяйским ложками ставит. Тот уж ее и под перинку прятал, и ниточкой привязывал, и в землю закапывал — все без толку. Крепился-крепился шишига, и сдался. Сам свою ложку начищает, намывает, чистой тряпочкой полирует. Не получается у него, не привык он о вещах заботиться, да Кузька его ложкиным голосом подбодряет:

— Спинку почеши, спинку! А теперь голову помой. Хорошо! Спасибо тебе, хозяин!

Перестала его ложка к людям убегать. А к тому времени плотник Левонтий по Анюткиному заказу маленькую чашечку и тарелочку из дерева выточил, а Кузька их в пыли вывалял и в грязи испачкал. Приходит как-то шишига в свое логово, а там кроме ложки еще два гостя.

— Вот, привела, — говорит Кузька ложкиным голосом, — от нерадивых хозяев убежали, будут у нас жить, если ты их любить будешь. А если нет, к другим хозяевам уйдут.