Ребята Скобского дворца - Смирнов Василий Иванович - Страница 24

Подойдя к забору, Ванюшка увидел, очевидно, накануне начертанную надпись углем:

Смерть Чайнику!

Под надписью был изображен череп и груда костей. Ванюшка побледнел. Он нисколько не сомневался, что нарисовал это Царь, что Царь стал виновником всех его неудач. Сгоряча Ванюшка поднял брошенный у забора уголек, огляделся по сторонам и, видя, что никто не следит, тщательно стер последнее слово на заборе и на его месте написал другое. Теперь над черепом и грудой костей стояла надпись:

Смерть Царю!

Больше на дворе Ванюшке делать было нечего. С гордо поднятой головой он ушел из Скобского дворца, захватив с собой не только найденный у забора уголек, но и несколько кусков мела из бильярдной в чайной, благо в это время Терентий возился у оркестриона. Ванюшка решил мстить Царю на каждом шагу, чтобы об этом знали не только скобари, но и весь белый свет.

Шел он не спеша. Был осторожен и зорко следил по сторонам, чтобы какой ловкач дворник не захватил его врасплох. И где теперь ни проходил Ванюшка, на заборах, на стенах домов и фабричных корпусов, на телеграфных и фонарных столбах оставлял он заметный всем, красноречивый призыв к мести своему недругу:

Смерть Царю!

Ушел он далеко от дома. Бродил по улицам Петрограда долго, пока не израсходовал до мельчайших кусочков весь мел.

Ванюшка медленно плелся по улице, ничего еще не подозревая. Вдали массивной каменной глыбой гордо возвышался над всеми окружающими постройками Скобской дворец. Рядом с ним также тяжелой каменной глыбой, но немного поменьше и пониже, возвышался единственный на всей извилистой улице жилой сосед Скобского дворца — Моторный дом. В нем жили союзники — правда, порой они становились врагами скобарей — гужееды. Прозваны они были так еще в незапамятные времена, когда на дворе Моторного дома находились конюшни. Гужееды последнее время враждовали со скобарями и теперь, читая Ванюшкин призыв уничтожить Царя, очевидно, радовались.

У Моторного дома навстречу Ванюшке попались городовые.

В белых кителях, тяжело шаркая сапогами, городовые шли по двое по каждой стороне улицы, оглядывая стены, заборы, и настороженно озирались по сторонам, словно ждали, что кто-нибудь стукнет их по голове кирпичом. Процокал по булыжнику наряд конной полиции, прохожие останавливались, удивляясь обилию городовых на улице.

— Чего это фараоны забеспокоились? — говорили на панели.

Ванюшка никак не предполагал, что его призывный клич на заборах и стенах поднимет в этот день на ноги не только Суворовский участок полиции на Васильевском острове, но даже все охранное отделение. Сообщение о смелом и дерзком призыве к кровавой расправе над священной особой государя императора стало известно даже в Зимнем дворце.

Конный наряд полиции проехал обратно, но уже шагом. У дверей чайной «Огонек», спрятав руки под белый с кружевами фартук, белобрысая Любка визгливо кричала:

— Служивые... Заезжайте, угостим! — а про себя, лукаво поглядывая на Ванюшку и на окружающих, добавляла: — Чем ворота запирают...

— Ладно! — подмигивая, ответил ей самый молодой, усач с румяными, как яблоко, щеками. — Мы и сами угостим. — Он выразительно взмахнул плеткой, горделиво гарцуя на лошади.

— Понятно, — хмурились собравшиеся на панели. — Попадись только к вам. На фронте город за городом врагу сдают, а здесь свою удаль показывают. Народ нагайкой не успокоишь.

В чайной тоже оживленно обсуждали, говорили, что назревает забастовка.

Внимательно слушавший разговор Дерюгин глубокомысленно изрек, поигрывая за буфетом своей золоченой цепочкой от часов:

— Теперь бастовать — петлю на голову надевать.

— Мил человек, нужда в петлю гонит, — осторожно возразил Дерюгину кто-то из посетителей в грязной от мазута блузе.

— Сразу в маршевый батальон и в окопы. Теперь без церемонии! — самодовольно закруглил свою мысль Дерюгин.

— Постоим за Русь святую! — кричал какой-то загулявший посетитель, грохоча кулаком по столу. — С-сукины дети! Кому война, а кому мешок с деньгами!

— Верно-с! Сущая правда! — откликался ему Младенец.

Маркер Терентий, неподвижно стоя у дверного косяка, невозмутимо ухмылялся. Он никогда не вмешивался в спор. Остаток дня Ванюшка снова просидел на кухне, погрузившись в чтение газет и журналов, их выписывали в чайной для посетителей и прикрепляли к особым палкам. Читать газеты и журналы Ванюшка любил и раньше. Но теперь, если бы кто со стороны проследил за ним, то заметил бы, что Ванюшка только делает вид, что читает. На самом деле он следил за входной дверью, готовясь немедленно улизнуть, если появятся городовые. Но вечер прошел благополучно, и Ванюшка окончательно успокоился.

На следующий день Типка Царь вернулся из участка. Пришел взъерошенный, хмурый, заметно озлобленный. Разговаривать с ребятами не стал, отлеживался дома.

Как стало известно ребятам, Царь в участке провел ночь в холодной, а утром из-за недостатка улик был отпущен. Ванюшка вздохнул свободнее.

Встретившись с Царем на дворе, Ванюшка снова убедился: запрет существует. Царь даже не взглянул на него, а скобари проходили мимо. Ванюшке так хотелось подойти к Царю и признаться: «Из-за меня ты, Царь, просидел ночь в холодной. Я виноват. Ну, стукни меня разок-другой и давай по-прежнему мирно жить. А насчет Черта — позабудь. Никакой моей вины нет».

Чувствовал Ванюшка, что, не вмешиваясь в дела скобарей, он дальше жить не может. Сплошная тоска!

По-прежнему почти весь день он просидел на кухне чайной. По-прежнему, но теперь уже по-настоящему, перечитал почти все газеты и журналы. Только когда уже закатилось солнце, со скорбным лицом и потухшими глазами он вышел на улицу и присел на тумбу у ворот подышать свежим воздухом. Пробегавшие мимо скобари видели Ванюшку, но не останавливались. Кто-то из них язвительно заявил: «Сидит на тумбе и слезы льет». Ванюшка не отозвался. Так он просидел долго. Сумерки теплого июльского вечера окутали улицу. В лохматом от беспорядочно нагромоздившихся облаков небе, в редких просветах над Финским заливом проглядывали первые неяркие звезды. Робко глядели они на Ванюшку, словно тоже подчинялись запрету Царя. Остро пахло нефтью, дымом, сырой кожей, какой-то прелой гнилью.

Грохотали по пыльной мостовой проезжавшие ломовики. По панели бесшумно бродили парочки, шли прохожие. Никто из них, даже протрусившая мимо собака Рыжик, не обращал внимания на окаменевшего у стены Ванюшку. А у него деревянно билось очерствевшее за день сердце, голова работала, изыскивая способы поломать наложенный запрет.

Оставаться жить среди скобарей отшельником мог бесчувственный месяц, выплывший в это время на небосклон, но не Ванюшка. Погруженный в глубокую задумчивость, он даже не повел глазом на прошмыгнувшего мимо него в темный подъезд человека со свертком в руках. Но когда у подъезда выросли еще две безмолвные и бесшумные фигуры, Ванюшка насторожился.

— Тут, — прошептала ближняя фигура в темной косоворотке с нахлобученным на нос картузом и быстро прошагала дальше.

У подъезда осталась вторая фигура — чернобородая и лохматая, в кургузом пиджаке. Оглянувшись по сторонам, фигура по-прежнему бесшумно юркнула в темный подъезд.

«Жулик», — решил Ванюшка, загораясь любопытством. Не успел он подняться с тумбы, как из подъезда вынырнул первый человек — безусый, в студенческой тужурке и фуражке, с завернутым в газетную бумагу свертком в руках. Он молниеносно огляделся по сторонам, подскочил к забору и швырнул свой сверток за забор. Не оглядываясь, он пошагал дальше и скрылся в раскрытой двери чайной. «Ну и ловкач! — подумал Ванюшка. — Неужели у кого стащил?»

Почти сразу же из подъезда выскочил и бородач в кургузом пиджаке. По-прежнему не замечая Ванюшки, он воровато огляделся по сторонам и вдруг порывисто рванул себя за бороду, и борода осталась у него в руках. Ванюшка только раскрыл рот от изумления. Такое чудо он видел впервые.