Странствие Бальдасара - Маалуф Амин - Страница 57

11 апреля.

Грегорио, мой хозяин, мой благодетель, не задумал ли он женить меня на своей дочери?

Ей тринадцать, она старшая из детей, и зовут ее Джакоминетта. Сегодня вечером, пока мы прогуливались по саду, он заговорил со мной о ней, сказав, что она очень красива и что душа ее так же бела, как ее лицо. И добавил внезапно, что, если бы я захотел попросить ее руки, лучше бы мне не слишком медлить, так как предложения подобного рода скоро хлынут потоком. Он громко смеялся при этом, но я еще могу отличить шутку от того, что ею не является. Уверен, что он давно думает об этом и что, как у всякого ловкого купца, в голове у него уже сложился план. Я не юный красавец, о котором мечтают молодые девушки, и мое состояние не идет ни в какое сравнение с его собственным. Но меня зовут Эмбриако, и не сомневаюсь, что он был бы счастлив дать это имя своей дочери. Для него это стало бы даже, как я полагаю, наградой за его каждодневные усилия достичь высших сфер, куда он шаг за шагом стремился всю свою жизнь.

Меня тоже мог порадовать такой союз, если бы не Марта и не ребенок, которого она носит!

Итак, я запрещаю себе жениться из верности женщине, с которой меня уже разлучила жизнь и которая — перед Богом и людьми — остается женой другого!

Знаю, изложенная таким образом, моя позиция кажется неразумной. Но я знаю и то, что таково желание моего сердца, и неразумно было бы идти ему наперекор.

12 апреля.

Грегорио весь этот день был мрачным, подавленным и малоразговорчивым, что настолько шло вразрез с его привычками, что я начал опасаться, не оскорбил ли я его вчера моими не слишком восторженными ответами, когда он говорил мне о своей дочери. Но дело было не в этом. Его беспокоило совсем иное: дошедшие из Марселя слухи о грандиозной битве, которая будто бы готовится французским и голландским флотами против английского.

Прибыв в Геную, я узнал, что французский король объявил Англии войну еще в январе, но говорили, что он сделал это неохотно и только для того, чтобы соблюсти формальности заключенного договора; никто здесь, казалось, не верил, что дело действительно дойдет до военного столкновения. Теперь слухи изменились: говорят уже о настоящей войне, о десятках кораблей с тысячами солдат, которые скоро сойдутся в бою в Северном море; и Грегорио, больше чем кто бы то ни было, обеспокоен этими слухами. У него в этих краях, наверное, семь или восемь кораблей, некоторые даже уже за Лиссабоном, на пути к Брюгге, Антверпену, Амстердаму и Лондону, и все они могут быть арестованы для досмотра или потоплены. Он открылся мне сегодня вечером, и я видел, как он черкал лист бумаги, набрасывая даты, названия, цифры… Он совершенно уничтожен, тогда как при других обстоятельствах он мог бы получить богатую прибыль.

В тот же вечер он спросил меня, не поднимая глаз:

— Как ты думаешь, может, Небеса карают меня за то, что я не соблюдал поста?

— Ты хочешь сказать, что король Франции направил свою флотилию против Англии, потому что стол синьора Грегорио Манджиавакка не был скуден во время поста? Убежден, что величайшие историки завтра же будут гнуть спины над решением этого важного вопроса.

Он смутился на мгновение, а потом раскатисто рассмеялся:

— Вы, Эмбриаччи, никогда не отличались большой набожностью, но Бог вас не оставляет!

Лицо моего хозяина разгладилось, но он ничуть не ободрился — потеря кораблей и груза, если так случится, будет означать лишь одно: счастливая звезда его наконец оставила.

13 апреля.

Слухи смешиваются с достоверными вестями, шумные толки о войне — с гремящей молвой о надвигающемся Апокалипсисе. Генуя проводит в суете и делах день и ложится спать без радости, словно во время чумы. А весна ждет у городских ворот, пока окончится время поста. Цветы еще редки, ночи истекают влажной испариной, глохнет придушенный смех. Что это, моя собственная тревога, чье отражение я наблюдаю в зеркале мира? Или тревога мира, которая отражается в зрачках моих глаз?

Грегорио опять беседовал со мной о своей дочери. Он сказал, что тот, кто женится на ней, станет ему не просто зятем, но сыном. Сыном, которого не захотел даровать ему Бог. Впрочем, этот сын, если бы он был, имел бы над своими сестрами только одно преимущество — в силе. Что же касается тонкого ума и разумной храбрости, Джакоминетта ни в чем ему не уступит, не говоря уж о ее дочерней нежности и благочестии. В общем, он уже свыкся с приговором Провидения, при том, однако, условии, что отсутствие сына будет возмещено ему в тот день, когда его дочери обретут мужей.

Я выслушал эту речь просто как друг, вставляя каждый раз, как он замолкал, обычные благожелательные реплики, но избегая произносить что-нибудь, что могло бы связать меня каким-нибудь обещанием, ничего такого, что могло бы указать на какую-то недосказанность или смущение. Хотя ему и не удалось ничего узнать о моих намерениях, не сомневаюсь, что он станет снова и снова возвращаться к этому разговору.

Стоит ли мне подумать о бегстве?

Конечно, ставить вопрос таким образом — оскорбительно и неблагодарно, я знаю. Этот человек — мой благодетель, он появился в моей жизни в минуту тяжелейшего испытания, он сумел облегчить его и превратить мое унижение в триумф, а изгнание в возвращение. И хотя я так мало верю в знаки Провидения, Грегорио был для меня одним из них. Бог поставил его на моем пути, чтобы спасти меня, и прежде всего избавить от моих собственных заблуждений. Да, именно так он поступил, и именно в этом я его упрекаю. Он хотел бы отвратить меня от гибельного пути, от безысходности погони за недостижимой целью. В общем, он предложил мне примириться с моей разрушенной жизнью и изменить ее, начав другую. Новый дом, юная простодушная жена, обретенная родина, где я больше никогда не буду чужим, «неверным»… Это самое мудрое и щедрое предложение, какое только может быть сделано человеку. Я должен был бы бегом бежать в ближайшую церковь и, пав на колени, возносить благодарственные молитвы. И шепнуть отцу, чья душа всегда витала рядом со мной, что я в конце концов женюсь на дочери Генуи, о чем он меня всегда просил. А вместо этого я упираюсь и полагаю, что меня слишком настойчиво подталкивают к этому решению, я в замешательстве и строю планы побега. Бежать, уехать, но куда? Уехать, чтобы оспаривать у разбойника его законную жену?

Но только эту женщину я люблю!

Да простят меня Небеса, Грегорио и мой отец, я люблю только ее!

Марта… Это рядом с ней хотел бы я лежать в эту минуту, ласкать ее и медленно гладить живот, в котором она носит моего ребенка.

15 апреля.

С каждым днем мой хозяин делается все более настойчивым, пребывание в его доме, начавшееся под такой счастливой звездой, теперь тяготит меня.

Сегодня — плохие новости с Северного моря, и Грегорио очень расстроен. Ему сообщили, что англичане задержали его корабли, которые плыли к голландским портам или уже покинули их, и что, в свою очередь, голландцы, так же как и французы, задерживают и досматривают все корабли, посещающие английские порты. «Если это — правда, все мое состояние будет поглощено войной. Не стоило затевать столько дел одновременно. Я никогда себе этого не прощу, ведь меня предупреждали о возможных убытках из-за войны, а я ничего не хотел слышать!»

Я сказал ему, что если он так опечален простыми слухами, то ему не хватит слез, чтобы оплакать действительно дурные вести. Таков мой способ утешения, и он вызвал у него мимолетную улыбку и чувство восхищения по поводу хладнокровия Эмбриаччи.

Но он сейчас же вернулся к своим сетованиям: «Если я буду разорен, полностью разорен, ты откажешься просить руки Джакоминетты?»

Кажется, он зашел уж слишком далеко. Не знаю, сказалась ли его тревога, или он просто пытается извлечь выгоду из своей драмы, стараясь вырвать у меня обещание. Во всяком случае, он говорил так, словно мой брак с его дочерью — дело уже вполне решенное, настолько, что любые проявления колебаний с моей стороны были бы равносильны отказу, словно я оставляю его в тяжелую минуту, как крыса, бегущая с тонущего корабля. Я был возмущен. Да, в глубине души я уже закипал. Но что же делать? Я живу в его доме, я больше чем его должник, я ему всем обязан, и сейчас он проходит через тяжкое испытание, могу ли я унизить его обидным отказом? Кроме того, он ведь не просит у меня милости, он предлагает мне дар, или по крайней мере думает, что это дар, а то, что до сих пор я оставался равнодушным к его предложению, было для него почти оскорблением.