В балканских ущельях - Май Карл Фридрих - Страница 32

— Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! — ответил я. — Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.

— Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! — И она снова протянула мне кусочек.

Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!

Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:

— Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.

— Так говори же!

— А что я за это получу?

— Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.

— О, еще какую!

— В самом деле?

— Ты в великой опасности!

— Я так не думаю.

— Раз я тебе это говорю, так оно и есть.

— Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.

Он воззрился на меня:

— Ты что, хочешь сказать, я вру?!

— Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут — недорого возьмут.

— Сейчас — другое дело. Я говорю правду.

— Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!

— Почему?

— Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.

Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:

— Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!

— Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это — пулю!

— Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.

— И ты мне за это ничего не дашь?

— Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.

— Цена высока. Тысяча пиастров.

— И забудь об этом.

— Но мое известие более дорогое.

— Сомневаюсь.

— Восемьсот.

— Нет и нет.

— Речь идет о жизни и смерти.

— Я за свою жизнь не дам и пиастра.

— Как? Она не ценна для тебя?

— Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?

Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.

А я тем временем продолжал:

— Так что, как видишь, оплачиваю я или нет, годы мои предопределены свыше.

Тут ему, похоже, пришла в голову спасительная мысль:

— Господин, ты ведь веришь в Христа!

— Да.

— Тогда ты можешь продлить себе жизнь.

— Как же?

— Аллах определил сроки лишь для самых правоверных.

— В самом деле?

— Да.

— И мы, христиане, можем продлить себе жизнь?

— Конечно.

— Значит, Аллах относится к нам, христианам, лучше, чем к вам. Он нас больше любит. Жизнь — великий подарок, который мы получили из его рук!

Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:

— Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?

— Да.

— Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.

— Ты полагаешь?

— Да.

— А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?

— Твои слова жалят, как острый кинжал!

— Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, «столовой», говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?

— Я знаю все суры.

— Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!

Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.

— Господин, мне нужны деньги! — изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.

— Мне тоже.

— Но у тебя есть деньги, а у меня — нет.

— Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу — ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.

— Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!

— Хорошо, пусть это называется подарком.

— И сколько же ты предлагаешь?

— Предлагаю? Предлагать можно лишь, когда речь идет о призе, а я уже сказал тебе, что об оплате за услуги речи нет. Я делаю подарок и сам определяю его стоимость.

— Мне нужно лишь знать, сколько ты мне даришь.

— Или ничего, или столько, сколько захочу. У меня осталось мало времени на разговоры. Говори же!

— Нет.

Он уже повернулся, но я схватил его за руку и сказал строго:

— Ты же сказал, что я в смертельной опасности — значит, есть кто-то, кто угрожает мне. Следовательно, ты соучастник, и я прикажу тебя арестовать, раз ты не сознаешься.

— Я только пошутил!

— Лжешь!

— Господин! — крикнул он с угрозой в голосе.

— Значит, ты хотел получить деньги независимо от того, правду или неправду ты скажешь. Знаешь, как это называется?

— О мошенничестве речи не идет!

— Ладно, у меня нет времени, можешь идти! — И я пошел к двери.

Не успел я дойти, как услышал сзади:

— Эфенди, подожди!

— Что еще?

Он подошел ближе.

— Дашь пятьсот?

— Нет.

— Триста?

— Нет.

— Сто?

— Ни одного пара.

— Тебе это зачтется!

— Это ты так думаешь! Не такой я дурак, как ты решил поначалу. То, что ты мне хотел сказать за деньги, я давно уже знаю.

— Этого не может быть.

— Может, посланник уже в пути.

Он уставился на меня, будто услыхал великое пророчество.

— Откуда ты знаешь?

— Секрет.

— Значит, нищий разболтал!

Я лишь пожал плечами и улыбнулся. Мне не хотелось платить за тайну, которую мне удалось уже наполовину разгадать. А вторую половину я узнаю хитростью.

— И тебя это не волнует? — спросил он.

Мне нужно было вызнать, кто этот посланник, поэтому я ответил, смеясь:

— Ты считаешь, что я боюсь этого парня?

— Ты не знаешь Сабаха. Один раз ты его перехитрил, но второй — не удастся.

Значит, это Сабах, нищий. Он повез раненого в Узу-Дере, потом поскачет в Палацу, где дом раненого и, возможно, родственники, а затем наверняка в Измилан, к родным сломавшего шею кузнеца-оружейника. Те, кто заключил с нами мир, дали слово, но оно касалось непосредственно их — в это я твердо верил. Но другие могут пойти на месть. И захотят меня убить. И, узнав от толстяка-пекаря, в каком направлении мы поедем, немедленно станут действовать. Остальное нетрудно представить.

И я ответил равнодушно:

— А я и не собираюсь его обманывать.

— Почему же?

— У меня с ним нет никаких дел. Он ведь дал слово не беспокоить меня впредь.

— Он сдержит его. Сам он к тебе не притронется, но направит других. Союз велик.

— Я не боюсь. Каждого, кто покусится на мою жизнь, я отдам под суд.

— И пулю тоже?

— Не смейся. Скажи лучше, как ты предал своего друга Сабаха?

— Друга? Я не стану отвечать. Ты уже запер свое сердце и свой кошелек. Я поеду.

И он пошел к лошади, все еще, как мне казалось, надеясь, что я что-то предложу ему. Но я лишь спросил: