Золотой мираж - Майкл Джудит - Страница 108

— Мы все пытались, мы не забросили ее, — сказала Джина. — Глупо сидеть здесь и клясть себя, все и так ужасно. — Она поглядела на подошедшего Алекса. — Ну, что?

— Они поссорились за ужином, и Эмма ушла одна. — Он сел рядом с Клер и взял ее за руку. — Мы должны считать возможным, что Брикс как-то достал ей еще «Хальсиона» и сделал так, что она приняла его гораздо больше, чем делала это сама по себе. Пола Брауер с тобой согласна, она говорит, что идея о самоубийстве противоречит всему, что она знает об Эмме.

Ханна уставилась на него:

— Ты хочешь сказать, что он пытался убить ее? Клер издала протяжный стон:

— Я отпустила ее с ним, я не так твердо пыталась ее остановить.

— Ты сделала все, что могла, — сказал Алекс. — Любая мать, которую я знаю, сказала бы то же самое: «Я должна была что-то сделать», «Я должна была быть мудрее», «Я должна была быть старше», — но их дети все равно норовят сбежать и делать все по-своему. Ты знаешь это, Клер, ты не могла удержать ее дома под замком. Да ты и не хотела — как бы она тогда нашла свой собственный путь? Ты такая же, как и все родители — приходит время, когда все, что ты можешь делать, это быть рядом, когда в тебе нуждается твой ребенок, и надеяться на лучшее.

— Но чужие дети не кончают комой, — сказала Клер. — Это был не просто подростковый бунт, а опасная связь, и я должна была что-то с этим сделать.

— Ты не знала, что она опасна.

— Я знала, что он сделал в колледже.

— Ты слышала историю, которую Квентин отвергал, и у тебя не было ничего, что могло помочь выбрать между двумя версиями. Кстати, это случилось два года назад, а сейчас он уже самостоятельный человек — вице-президент компании своего отца. Многие матери бы только радовались.

Клер вздрогнула. Она резко встала и пошла к комнате медсестер рядом с блоком интенсивной терапии, а затем так же внезапно вернулась.

— Ничего. G ней так же. Чем больше это длится, тем опасней. — Она застыла на месте, глядя за окно. — Она была так счастлива еще несколько месяцев назад. У нас были все эти деньги, и она была так взволнована: она любила свою красную машину и даже поверить не могла, когда я ей сказала, что это — ее, и потом мы пошли к Симоне… Боже правый, кажется, это все было целую жизнь назад. Мы покупали подарки для друзей и друг для друга, мы купили дом, мы покупали и покупали, как дети в магазине игрушек. Мы думали, что весь мир для нас широко открыт, и мы можем делать все, что захотим, могли иметь все, и как будто у нас все стало прекрасным навеки.

Они молчали. В коридоре звали какого-то врача, медсестра давала инструкции больничному добровольцу, мимо комнаты ожидания провозили тележки, проходили студенты, идущие на обход за врачом, звенел телефон в комнате сестер.

— Что со мной случилось? — вопросила Клер, обращаясь почти к одной себе. — Почему я забыла все те очевидные вещи, что люди говорят о деньгах? Ведь это так избито. На деньги нельзя купить счастье. Все так говорят, интересно, сколь многие действительно в это верят. Я не верила. Думала, что верю, а оказалось что нет.

— Да как ты, могла? — спросила Джина, когда ты едва доживала от оплаты по одному счету до другого?

— О деньгах ясно думать сложно, — сказала Ханна. — Это не была твоя вина. — Она взглянула на Алекса, молчаливо прося у него поддержки.

— Большинство людей с трудом думают о деньгах разумно, — сказал он. Он понимал, что Клер слушает, несмотря на то, что большая часть ее внимания была прикована к коридору, в конце которого лежала Эмма. — Деньги и власть. Я полагаю, потому, что они кажутся такими простыми понятиями, но на самом-то деле они сложны. И скользки: чем больше ты о них думаешь, тем больше меняются твои идеи о них, и так до тех пор, пока ты не начинаешь видеть весь мир только через деньги и власть, а не через людей. Многих ты знаешь, кто думает, что у них достаточно денег? Я встречал людей, у которых были сотни миллионов, но они продолжали наращивать свое богатство, даже когда для этого приходилось губить людей, целые компании или землю. Они просто ослепли.

— Я тоже была слепа, — сказала Клер тихо.

— Да, никто не может остаться нормально зрячим, когда на него с неба сваливается куча денег. Нет ничего более холодного и грубого, чем деньги, но они умеют петь, как сирены, привораживая людей.

— Как Мидаса, — сказала Джина. — Как только он получил силу превращать вещи в золото, то остановиться уже не мог — он обращал все, что видел. И в конце он преобразил в золото свою собственную дочь, и это убило… Ой, Боже! — Она закрыла лицо руками. — Прости, Клер, я выдумываю всякую чушь.

— Миссис Годдар, вы не пройдете со мной? — В дверях комнаты ожидания стояла сестра.

Они все вскочили на ноги:

— Что? — спросила Клер, инстинктивно затыкая уши, как ребенок, не желающий знать дурные вести.

— Она не умерла, — сказал Алекс уверенно, как будто произнесением мог сделать это реальностью.

— Нет, — откликнулась сестра. — Кажется, она выходит из комы, и может позвать мать. Если вы пойдете со мной, миссис Годдар…

Клер сделала неуверенный шаг, и Алекс вытянул руку, чтобы ее поддержать:

— Ты хочешь, чтобы я тоже пошел?

— Только миссис Годдар, — заявила сестра.

— Ну, теперь она поправится, — сказала ей Джина, проверяя, осмелится ли та отрицать.

— Этого мы не знаем, — мягко сказала сестра, — но начало хорошее.

— Давай же, иди, — сказала Ханна Клер. — Мы будем здесь. Мы будем ждать сколько понадобится. Иди к своей дочери и помоги ей выжить.

ГЛАВА 19

Кровать Эммы находилась в самом углу большой палаты, ярко освещенной флуоресцентными лампами и заполненной всяческими приборами: тут были металлические коробочки, пластиковые трубки и провода, мониторы с заостренными пиками или волнами на экранах. Узкая кровать со всех сторон была ограничена низенькими бортами-решетками, как детская люлька. Эмму частично скрывала занавеска. Ее глаза были закрыты, руки сложены на груди, от пластикового мешка, подвешенного на хромовом крюке рядом с кроватью тянулась к ее руке трубка, она дышала кислородом из маленького пластикового аппаратика, закрепленного на носу. Кожа была бледной, как пергамент, вообще единственным цветом в палате было рыжее золото ее волос, разбросанных по подушке. Все остальное было белое и хромовое, стерильное и холодное, строго функциональное, пахнущее антисептикой.

Клер села на пластмассовый стул рядом с кроватью, спиной к комнате. Она взяла Эммину руку и начала нежно ее поглаживать, как она делала всегда, когда Эмма заболевала.

— С тобой все будет хорошо, — сказала она тихо. — Ты поправишься. Ты снова будешь здорова и счастлива, и мы будем веселиться снова… Слова застряли в горле, и она быстро вздохнула.

Для нее весь мир был в Эмме: она не могла вынести мысли о нем без дочери. Они были так близки, многие годы их жизни просто сливались в одну, и Клер думала об Эмме как о самой себе, как о второй своей душе, которую она охотно передала дочери. Она, вторая душа, ликовала, когда видела какой женщиной стала Эмма. Если Эмма умрет, Клер знала, что она останется только частью личности, и никогда — целой, никогда снова не сможет увидеть мир как место собрания чудесных возможностей. Она не сумеет разглядеть никаких чудес со смертью Эммы, произойдет затмение, которое скроет всякий свет, и все в мире потеряет смысл.

Она не могла вынести мысли об этом. Ей хотелось закричать от собственного бессилия, она хотела выкрикнуть имя Эммы, схватить ее за плечи, трясти до тех пор, пока она не ответит. Но она продолжала тихо сидеть, глядеть на дочь, и глаза жгли слезы, которые она сдерживала изо всех сил, потому что решила, что когда Эмма откроет глаза, то увидит свою мать уверенной и улыбающейся, абсолютно уверенной в своей любви и способности помочь Эмме поправиться, помочь забыть прошлое.

Зачем ей это было нужно? Почему она хотела убить себя?

Нет, она не хотела, нет, нет. Слова неслись по рассудку Клер за всеми теми, которые она произносила вслух для Эммы. Она не стала бы пытаться убить себя. Случилось что-то другое. Она нам расскажет, что это было. Скоро. Когда очнется.