Роковое наследство (Опасные связи) - Майклз Кейси - Страница 62

— Снизойдите же до моего любопытства, Кэтрин. Вы уже говорили, что он безразличен вам, но сообщите же мне хотя бы имя вашего недостойного любовника.

— Наша дискуссия может считаться оконченной, — холодно ответила Кэт, и ее губы сжались. — Теперь, поразмыслив над этим, я вообще удивляюсь, зачем позволила ее начинать. Будьте добры покинуть мою комнату. Я сама сейчас пойду искать Гарта.

Черт! Как же он ее обидел…

— Кэтрин, пожалуйста…

— Нет! — Она отшатнулась от него так, что едва не свалилась с кровати, а потом обратилась к нему лицом. — Что это с вами, Люсьен? Я-то думала, что вас больше всего оскорбит открытие, что я дочь графа. Но я ошиблась. Правда, не совсем, поскольку вы все-таки сильно разозлились на меня днем, в лабиринте, и именно по этой причине. Но вы быстро справились с собою, не так ли? Вас и в самом деле не очень-то волновал мой титул. Единственное, что вам действительно хотелось знать, — имя человека, от которого я родила! Как далеко может завести вас ваше самолюбие, Люсьен? Представьте себе на минутку, что мы бы, к примеру, поженились, — вы бы, наверное, потребовали от меня гарантий, что я не наставлю вам рога в первые же шесть месяцев после свадьбы. Боже мой, Люсьен, да вы оказались не лучше моего отца. Хуже! Он, по крайней мере, потрудился выслушать меня, а уж потом проклинать!

Люсьен сидел неподвижно, пытаясь не забывать про себя, что он именно и есть Люсьен Кингсли Тремэйн — цивилизованный человек, вызывающий уважение, а подчас даже и страх у равных ему людей. И никто из них даже не пытался говорить с ним подобным образом, дабы не подвергаться риску быть уничтоженным его едкими циничными замечаниями, его блестящими остротами или просто ледяным презрением. Ну и куда подевался теперь блеск его остроумия? Он испарился, исчез вместе с его самоуверенностью, и Люсьен позволил сделать из себя малыша, получающего выволочку от взрослых, неспособного упрекать их вследствие их безупречности.

Он вскочил и обошел вокруг кровати, чтобы снова оказаться лицом к лицу с Кэт. Ему все еще было обидно, что она не решилась довериться ему, однако сейчас не было места для гордости, если он хотел вообще чего-нибудь добиться.

— Я стою достаточно близко к вам или же мне лучше подойти еще на пару шагов?

Она нахмурилась:

— О чем вам угодно говорить? Я полагаю, что достаточно ясно дала вам понять: я желаю, чтобы вы ушли. С какой же стати вы спрашиваете, не хочу ли я, чтобы вы встали поближе?

Он улыбнулся, поскольку был уверен, что сумеет развеять ее гнев:

— Ну, тогда вы могли бы схватить со стола вот этот канделябр и стукнуть меня по башке. Ведь вам сейчас именно этого хочется, правда? В конце концов, не кто иной как я забрал у вас кинжал. И как раз сейчас я подумал, что должен был бы вернуть его, — тогда расправиться со мной было бы намного легче. Да, видимо, ничего мне не остается, кроме как разыскать на чердаке древний меч, уйти в лесную чащу и броситься там грудью на его острие, — вот только жаль, что вы не сможете тогда насладиться зрелищем моих смертных мук. — Люсьен прикоснулся к руке Кэт и даже осмелился улыбнуться. — Вы приговорили меня к быстрой и безболезненной казни или же предпочтете, чтобы я помучился подольше? Я готов смириться с любым приговором.

— Это просто невероятно. Вы гордитесь собою, даже когда просите прощения. — Она снова покачала головой, но теперь уже была не в силах скрыть легкую улыбку — правда, моментально погасшую. — Мне не нужна ваша смерть, Люсьен. И я не хотела смерти моему отцу. Я только хотела, и я хочу до сих пор, чтобы мне поверили!

Кэт вырвалась от него и метнулась в дальний угол комнаты, согнувшись и стиснув руки, словно ее терзала ужасная физическая боль. А он любил ее так сильно, что, казалось, на какое-то мгновение сам ощутил эту боль. Ах, если бы у него была возможность снять с нее эту муку, этот горький груз, который она чересчур долго была вынуждена нести в одиночестве.

Люсьен бессильно наблюдал, как она мечется из угла в угол, и когда она заговорила, больше было похоже, что она обращается сама к себе:

— Как же все это странно, даже теперь. Чтобы доказать свою правдивость, мне не надо было выдумывать ничего особенного. Все, что от меня требовалось, — либо вскрыть себе вены, либо броситься с колокольни, или хотя бы привязать к ногам булыжник и прыгнуть в реку. И тогда все бы дружно мне поверили. Даже священник — единственный, кого мой отец отважился призвать в помощники, — уговаривал меня покаяться, а потом не додумался ни до чего лучшего, чем воспевать женщин-великомучениц, страстотерпиц, страдавших во славу Матери Церкви! Ах, они предпочли умереть, но не быть опозоренными! Надо полагать, их поступки расценивают как геройство. Конечно, мне лучше было бы быть мертвой, тогда я никого бы не беспокоила. И уж во всяком случае, тогда я была бы защищена от оскорблений. Хороша защита, ничего не скажешь!

Она застыла на месте и обернулась к Люсьену:

— «Защита прав женщин». Наверняка вы не забыли, Люсьен? Я хохотала с самой первой страницы этой книги — пока не разрыдалась на последней. В голове у мисс Уоллстоункрафт бродит масса отличных идей и блестящих теорий, вот только почему-то их бывает не очень легко применить на практике, если у вас нет ни гроша за душой, если вы беременны и брошены на произвол судьбы в мире, где правят мужчины.

Люсьен скривился, как от боли. Он послал ей эту книжку, желая лишний раз позлить, вот и все. Боже, неужели он не сподобился совершить ни одного правильного поступка с тех пор, как повстречался с Кэтрин?!

— Но в мои планы не входило самоубийство, — продолжала она, — и вот это, дорогой Люсьен и было вменено мне в самый тяжкий грех. Вы ведь тоже думаете, что я поступила весьма эгоистично, не правда ли? А что еще я могла сделать? Мне не нужны были теории мисс Уоллстоункрафт, ибо Бог наделил меня разумом, и этот разум твердил мне, что мой единственный долг — выжить, и неважно, какой ценой! В конце концов, это было не моим бесчестьем — а его! И позор ложился не на меня, а на него. Вот только почему-то тот же самый мир, что проклинал меня, не ожидал от него, что он повесится у себя в кабинете или вышибет себе мозги из ружья, — ах, какая прелестная картина, жаль только, что она так и осталась в моем воображении. Конечно, его живот не пухнул месяц от месяца! Боже! Как же вы презираете тех, кому суждено было родиться женщиной!

Люсьен подошел к ней и попытался обнять:

— Вы придаете этому чересчур большое значение, Кэтрин. Да, общественные установки жестоки, но их можно обойти, и их обходят. Наверняка ваш отец постарался устроить брак между вами и отцом ребенка?

— Брак? — Кэт попыталась вырваться, но он не отпустил ее.

Она зажала на мгновение рот рукой и посмотрела на него так, будто прикидывала про себя его реакцию на то, что предстояло ему сейчас услышать. Словно решая, в состоянии ли он вынести такое.

— Люсьен, — начала она медленно и неохотно, — вы, видимо, пытаетесь подогнать мою историю под вашу собственную. Вашу мать, которая любила вашего отца, но считала его погибшим, принудили выйти замуж за Эдмунда. Таков был выбор ее отца, и она с ним смирилась. Выбор же моего отца, явно не столь изобретательного, был запереть меня в моей спальне до тех пор, пока я не сознаюсь в том, что лгала ему. А когда я отказалась, он собрался заточить меня в какой-нибудь частный приют для умалишенных, дабы скрыть от окружающих мой позор. Уж не думаете ли вы, что мне так хотелось сбегать из собственного дома? Уж не думаете ли вы, что мне доставило радость оказаться предоставленной самой себе — насмерть перепуганной и больной. А всего через две недели после бегства из Ветел я родила в «Лисе и Короне», где возле меня была лишь одна грубиянка горничная, клявшая меня на чем свет стоит за то, что я испачкала простыни кровью?

Кэт набрала в грудь побольше воздуха и выпалила на одном дыхании как ни в чем не бывало:

— Довольно странно, не правда ли, что для современного мужчины менее бесчестно запереть дочь в сумасшедшем доме, нежели признать, что его единственное дитя изнасиловал его ближайший друг.