Стрелец. Сборник № 2 - Кузмин Михаил Алексеевич - Страница 21

21

Вот история «неудач» Достоевского, А. Григорьева, Страхова, всех этих «слабых сердец», этих «бедных людей».

— Толпа похожа на женщину: она не понимает любви к себе (Страхов. Григорьев, Достоевский).

Она просит хлыста и расправы.

— «Фу, какая ты баба», хочется сказать человечеству.

Федор Сологуб

Поклонение (из Рэмбо)

Моей сестре Луизе Ванаен де Ворингем: — ее голубой чепец, повернутый к Северному морю. — За утонувших.

Моей сестра Леонии Обуа д'Асби. Бay — летняя трава, гудящая и вонючая. — За лихорадку матерей и детей.

Лулу, — демону, который сохранил вкус к ораториям времени Друзей и своего неоконченного воспитания. За людей! — Госпоже ***.

Подростку, которым я был. Этому святому старцу, скит и миссия.

Духу бедных. И очень высокому духовенству.

Также всякому культу в таком месте памятного культа и среди таких обстоятельств, что надо предать себя, следуя внушениям момента или даже нашему собственному серьезному пороку.

В этот вечер, в Сирсето высоких льдов, жирной, как рыба, и разрумяненной, как десять месяцев красной ночи — (его сердце янтарь и яспис). — за мою единственную молитву, немую, как области ночи, и предшествующую мужествам, более жестоким, чем полярный хаос.

Во что бы то ни стало и как бы то ни было, даже в метафизические путешествия. — Но уже не «тогда».

Владимир Маяковский

Анафема

Нет Это неправда! Нет! И ты? Любимая за что за что же! Хорошо я ходил я дарил цветы я ж из ящиков не выкрал серебряных ложек! Белый сшатался с пятого этажа Ветер щеки ожег Улица клубилась визжа и ржа Похотливо взлазил рожок на рожок Вознес над суетой столичной одури строгое древних икон чело На теле твоем как на смертном одре сердце дни кончило В грубом убийстве не пачкала рук ты Ты уронила только «постель как постель он фрукты вино на ладони ночного столика». Любовь Только в моем воспаленном мозгу была ты Глупой комедии остановите ход Смотрите срываю игрушки-латы я величайший Дон-Кихот Помните . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . секунду усталый стал. Толпа орала: «марала! ма-ра-ла маа-раа-лаа!» Правильно Каждого кто об отдыхе взмолится оплюй в его весеннем дне Армии подвижников обреченным добровольцам пощады нет Довольно! Теперь клянусь моей языческой силою! дайте любую красивую, юную души не растрачу изнасилую и в сердце насмешку плюну ей Око за око! Севы мести в тысячу крат жни В каждое ухо ввой «вся земля каторжник с наполовину выбритой солнцем головой» Убьете похороните выроюсь Об камень обточатся зубов ножи еще Собакой забьюсь . . . . . . . . . . Буду бешеный! вгрызаться в ножища пахнущие потом и базаром Ночью вскочите Я звал Белым быком возрос М у у у у В ярмо замучена шея язва над нею смерчи мух Лосем обернусь, в провода впутаю голову ветвистую с налитыми кровью глазами Да! Затравленным зверем над миром выстою Не уйти человеку Молитва у рта лег на плиты просящ и грязен он. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Солнце лучей не кинь Иссохните реки жажду утолить не дав ему чтоб тысячами рождались мои ученики трубить с площадей анафему И когда на веков верхи став последний выйдет день им, . . . . . . . . . . . . . . . зажгусь кровавым видением Светает Все шире разверзается неба рот Ночь пьет за глотком глоток он От окон зарево. От окон жар течет От окон жидкое солнце льется на спящий город Святая месть моя Опять над уличной пылью ступенями строк ввысь поведи До края полное сердце вылью в исповеди Грядущие люди! Кто вы? Вот я весь боль и ушиб Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души

Николай Евреинов

Утонченный «гран-гиньоль»

Есть масса «вещей», в которых нам до ужаса совестно, до ужаса страшно самим себе признаться.