Бессмертник - Плейн Белва - Страница 68

— Прелесть! — повторила Анна.

Дом прост и скромен; натертый дощатый пол устлан циновками; камин словно черный глубокий грот; в комнатах совсем немного легкой дачной мебели. Над камином в медном кувшине — засохшие цветы.

Пол провел пальцем по каминной полке.

— Чисто, — довольно объявил он. — У меня идеальная экономка. Погоди, через минуту будет потеплее. — Он повернул рычажок термостата, и из подвала послышался ровный низкий гул. — Мы неплохо экипированы. В конце августа тут бывает зябко. Пойдем погуляем, пока согреется дом. Только замотай голову шарфом, на пляже зверский ветер.

Был прилив. Волна набегала по твердому, подсохшему песку до положенной отметки и снова откатывала назад. Волнорез стоял незыблемо в грохоте, пене и брызгах, и различить что-либо за туманной завесой было трудно. Вокруг же простиралось гладкое серое пространство, сливавшееся на горизонте с небом. Беспокойное солнце то скрывалось, то снова показывалось в просвете меж облаков. Ветер бешено рвал шарф с головы Анны. Голоса тонули в реве ветра, приходилось кричать, чтобы услышать друг друга, поэтому, не сговариваясь, решили идти молча. Крачка камнем упала за рыбкой, головой в воду, раздвоенным хвостом вверх. Дико кричали серебристые чайки. На болотце в конце пляжа при приближении Анны и Пола загомонили лесные утки, рябки и шилохвостки.

На всем пляже ни души. Пол указал на деревянное строение, стоявшее еще дальше на берегу, лицом к морю.

— Таверна! — прокричал он. — Прекрасная морская кухня. Лучшее в мире место для отпускников.

Джозеф к такому отдыху отнесся бы с презрением: старая неказистая дыра в стороне от всех дорог. Ну почему она всегда думает, что скажет Джозеф? Даже сейчас…

Вернувшись в домик, они попали в благословенное тепло, растерли онемевшие от холода пальцы.

— Но огня все равно не хватает, — бодро проговорил Пол. И через несколько минут в камине уже играло пламя. Оно занялось от газеты, переметнулось на лучинки и веточки, лизнуло толстое бревно и заполыхало, заплясало, отбрасывая оранжевые, алые и бело-золотые блики. Пол раздувал огонь, орудовал кочергой. Анна смотрела молча.

— Я как завороженная, — медленно произнесла она. — Будто с утра прошел век и до Нью-Йорка тысяча миль.

Пол поднялся с коленей, выпрямился.

— Этот дом идет тебе, Анна. Или нет, не этот. Я вижу тебя в елизаветинском особняке, сходящую по лестнице в сад. — Он вдохновенно обвел рукой комнату. — Или представь: белая испанская вилла с полами из красного камня и фонтаном во внутреннем дворике. Зато в квартире в нью-йоркском Вест-Сайде я тебя не представляю.

— Но именно там я и живу, — сказала она тихонько.

— А ты не должна там жить! Когда я с тобой познакомился, я сразу подумал: вот женщина, для которой предназначены прекрасные вещи, бриллианты и…

— У меня был бриллиант, очень большой. Мне никогда не хотелось его носить. А потом Джозефу пришлось отдать его в заклад. Я предлагала продать, но Джозеф ни за что не соглашался и намерен выкупить его, как только появятся лишние деньги. Уж не знаю, почему для него так важно, чтобы я носила бриллиант, — задумчиво закончила она.

— Зато я знаю, — резко сказал Пол. И нахмурился. — Давай придвинем столик поближе к огню и поедим. — Голос его снова стал мягок и нежен.

— Ну, вот видишь, — воскликнул он позже, когда Анна до крошки опустошила свою тарелку. — Нагуляла аппетит на свежем воздухе! — Она кивнула, а он добавил: — Ты ведь похудела, ты знаешь?

— Наверно. Я как-то не обращала внимания. Но ты тоже похудел.

— Много работаю, — коротко объяснил он.

Он закурил сигарету, превратив это в целое длинное действо. Анна почувствовала: на мгновение он мысленно покинул комнату и пребывает где-то далеко. Потом тряхнул головой, точно стараясь отвязаться от тревожащих воспоминаний, и заговорил снова:

— Насчет Айрис… Позаботься, чтобы она изучала что-нибудь ценное для жизни, не только древние языки, мадригалы и курс драмы девятнадцатого века.

— Ты презираешь гуманитарные науки?

— Вовсе нет. Все это бесконечно увлекательно. Но надо готовиться к тому, чтобы уметь заработать на кусок хлеба.

— Джозеф всегда ее прокормит, — возразила Анна.

— Я не об этом. Самоуважение тоже не последнее дело. Вредно целиком и полностью зависеть от других, особенно если Айрис так не уверена в себе, как ты описываешь.

Под таким неожиданным углом Анна о будущем Айрис никогда не задумывалась. Девушке главное — выйти замуж. Каждой девушке, любой девушке. Анна вдруг поняла, что она вообще очень мало думала об Айрис в последние годы — когда на Мори свалилось столько бед, и теперь, после его смерти.

— Да, понимаю, — проговорила она задумчиво. — И ты прав. Но она, помимо прочего, занимается педагогикой, так что сможет преподавать.

— А, ну тогда все хорошо.

Она не привыкла, чтобы мужчина детально вникал в жизнь детей. Джозеф никогда не… Ах нет, с Мори все было иначе! Он следил, чтобы Мори делал домашние задания, чтобы посещал занятия при синагоге — сколько было из-за этого жарких споров! А юридическая школа, в которую Мори так и не поступил? Все это составляло смысл и цель жизни отца. С Айрис он вел себя по-иному. Никаких требований, никаких ревнивых чаяний — лишь слепая, всепоглощающая, жертвенная любовь.

Пол принялся убирать со стола. Анна поднялась было помочь, но он усадил ее обратно:

— Не надо. Сегодня ты моя гостья. Отдыхай.

Но ей все-таки не сиделось. Встала, обошла комнату, остановилась у старинного туманного зеркала, что висело между окон. Что-то в собственной фигуре напомнило ей женщину с картины, когда-то присланной Полом: такое же тонкое, узкое лицо; голова с тяжелой гривой темно-рыжих волос, разметанных ветром по плечам и длинной шее; и какая-то тихость, которую можно толковать на выбор — то ли как умиротворение, то ли как спокойную грусть.

Пол убрал со стола, и они сели на ковер перед камином. Взглянули друг на друга и — быстро отвели глаза, как двое людей, которых едва познакомили и тут же оставили наедине.

Анна искала слова, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Ты останешься дома или вернешься в Европу?

— Вернусь. Пока не начнется война, а она, поверь, не за горами, поживу в Лондоне. Потом надо будет выбираться.

Она растерялась.

— Но ведь твоя работа, твой банк — здесь.

— Я там по другим делам.

Она поняла, что больше вопросов задавать не надо, если сможет — объяснит. Он зачем-то пошевелил кочергой в камине, брызнул сноп искр. Некоторые долетели до ковра. Он прихлопнул их рукой и посмотрел на Анну:

— Почему, собственно, не рассказать тебе? Я езжу в Германию, пытаюсь вызволить наших людей из концлагерей и тюрем. Это непросто — надо изыскать деньги, потом выйти на нужные контакты. За деньги нацистские головорезы продадут родную мать. Но беда в том, что денег мало и спасти удается очень немногих — кому посчастливится, о ком мы узнаем раньше, чем о других.

— Так вот что значит «много работы».

— Да. И поверь, иногда кажется: разорвется сердце. Когда понимаешь, что все твои усилия — капля в море. И когда видишь спасенных… Я сам встречал одного человека на французской границе. Вместо глаза — провал, дыра; во рту ни единого зуба. Он профессор-бактериолог, вернее, был бактериологом. Но это уже не человек, и вернуться к своей профессии он наверняка не сможет.

— Так ты сам ездишь в Германию? — поняла вдруг Анна. — Но это же опасно!

— Спорить не буду. Конечно, я — американский гражданин, и это до некоторой степени защита. Но я еще и еврей, поэтому исход каждой такой поездки непредсказуем. Люди там исчезают мгновенно и незаметно. Американское посольство не сможет никого ни в чем уличить.

— Господи, что же будет, чем все это кончится?

— Господь, может, и знает. А я нет. Но стараний оставлять нельзя. Мы еще работаем в Палестине. Англичане ставят палки в колеса, но для многих и многих Земля обетованная станет единственным домом, поэтому предстоит великий, титанический труд. Только… прости… я не вправе об этом говорить.