Остроумие мир. Энциклопедия - Артемов Владимир Львович - Страница 91

* * *

Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Федор Иванович Тютчев написал своей жене: «Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту многообещающую грязь милой родины».

* * *

В обществе в присутствии Тютчева шел разговор о литературе. Какая-то дама сказала ему:

— Я читаю историю России.

— Сударыня, вы меня удивляете, — сказал Тютчев.

— Я читаю историю Екатерины Второй, — уточнила дама.

— Сударыня, я уже больше не удивляюсь.

* * *

Тютчев говорил:

— Русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело.

* * *

В присутствии Тютчева словоохотливая княгиня Трубецкая без умолку говорила по-французски. Он сказал:

— Полное злоупотребление иностранным языком. Она никогда не посмела бы говорить столько глупостей по-русски.

* * *

Описывая семейное счастье одного из своих родственников, Тютчев заметил:

— Он слишком погрузился в негу своей семейной жизни и не может из нее выбраться. Он подобен мухе, увязшей в меду.

* * *

О российском канцлере князе А. М. Горчакове Тютчев сказал:

— Он незаурядная натура и с большими достоинствами, чем можно предположить по наружности. Сливки у него на дне, молоко на поверхности.

* * *

Узнав, что Горчаков сделал камер-юнкером Акинфьева, в жену которого был влюблен, Тютчев заметил:

— Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв.

* * *

Князь В. П. Мещерский, издатель газеты «Гражданин», посвятил одну из своих бесчисленных и малограмотных статей «дурному влиянию среды».

— Не ему бы дурно говорить о дурном влиянии среды, — сказал Тютчев, — он забывает, что его собственные среды-приемы заедают посетителей.

Гостей князь Мещерский принимал по средам.

* * *

О председателе Государственного совета графе Д. Н. Блудове, человеке желчном и раздражительном, Тютчев сказал:

— Надо сказать, что граф Блудов — образец христианина: никто так не следует заповеди о забвении обид, нанесенных им самим.

* * *

Во время предсмертной болезни Тютчева император Александр II, до сих пор никогда не бывавший у него, пожелал навестить поэта. Когда об этом сказали Тютчеву, он смутился и заметил:

— Будет крайне неделикатно, если я умру на другой день после царского посещения.

* * *

И. С. Тургенев при случае не стеснялся чином и званием людей, которые обходились с ним невежливо. Так, однажды где-то на вечере, чрезвычайно многолюдном, Иван Сергеевич с великим трудом нашел себе в углу столик и немедленно за ним расположился, чтоб закусить. Но такая же участь постигла еще некоего маститого генерала. Он тоже безуспешно слонялся из угла в угол, отыскивая себе место. Но для него уже ровно ничего не осталось. В раздражении подошел он к сидевшему отдельно в уголке Тургеневу, в полной уверенности, что штатский испугается генерала, да еще сердитого, и уступит ему место. Но Тургенев сидел, не обращая внимания на стоявшего перед ним с тарелкой генерала. Генерал окончательно рассердился и обратился к знаменитому романисту с очень неосторожными словами:

— Послушайте, милостивый государь, какая разница между скотом и человеком?

— Разница та, — очень спокойно ответил Тургенев, продолжая свой ужин, — что человек ест сидя, а скот стоя.

* * *

При одном случае И. С. Тургенев вспомнил остроту, слышанную от Пушкина. Страдая подагрой, он обратился к какому то немцу-профессору, и тот, утешая его, сказал, что подагра «здоровая» болезнь.

— Это напоминает мне слова Пушкина, — заметил Тургенев. — Его кто-то утешал в постигшем неблагополучии, говоря, что несчастие отличная школа. «Счастие, — возразил Пушкин, — есть лучший университет».

* * *

Тургенев усиленно работал, кончая роман. А тут, как нарочно, одолели его друзья, которые не выходили от него и отрывали от работы. Стало ему, наконец, невмочь, и он уехал в какой-то маленький немецкий городок, где, он знал, русские не бывают. Остановился, конечно, в гостинице, заперся, начал усердно работать. Но докучливые люди уже поджидали его и сделали нападение, как только он явился в столовую гостиницы. Соседу за столом, по заведенному обычаю, непременно надо было знать, откуда он приехал, давно ли, долго ли рассчитывает пробыть в этом городе. Тургенев отвечал на первые вопросы с отменной краткостью, а на последний отрезал: «Три дня, пять часов и семнадцать минут!» «Как вы точно это определяете», — усмехнулся любопытный сосед и уж, конечно, пожелал узнать, от каких причин эта точность зависит. Тургенев ответил не сразу. Он на минуту как бы сосредоточился, собрался с мыслями и, наконец, спросил: «Вы о русских нигилистах слыхали когда-нибудь и что-нибудь?» Сосед отвечал утвердительно. «Так вот-с, извольте видеть: я нигилист. Там, у себя на родине, я был замешан в одно политическое дело, отдан под суд и приговорен к наказанию». — «Какому же?»— «Мне предложили избрать одно из двух— либо каторжные работы на всю жизнь, либо ссылка в ваш город на восемь дней. И вот дернуло меня выбрать последнее!» — закончил Тургенев самым мрачным тоном. После того его, конечно оставили в покое.

* * *

Известный украинский философ Г. С. Сковорода был чрезвычайно смугл лицом, почти черен, как негр, и когда ему делали на этот счет замечание, он говаривал: «Когда ж сковорода бывает белая?»

* * *

У литератора Толбина служил какой-то человек, которому однажды надо было переменить паспорт. Толбин случайно заглянул в этот паспорт и увидал там отметку: особых примет не имеется. Он сейчас же позвал человека и спросил его: как это так вышло? Неужели, дескать, у тебя нет никаких особых примет? Тот отвечал, что нет.

— Вздор, — протестовал Толбин, — что-нибудь да должно же быть! Ну вот, например, скажи, ты знаешь, кто был Гамлет, принц датский?

— Никак нет.

— Ну, вот тебе и особая примета!

И Толбин вписал в графе «особые приметы» слова: «Не знает, кто был Гамлет, принц датский».

* * *

Замечательнее всего то, что когда в обмен на старый паспорт выслали с места родины того человека новый паспорт, то и в нем эта «особая примета» значилась: «Не знает, кто был Гамлет, принц датский».

* * *

Хозяйство композитора Сергея Ивановича Танеева вела няня, деревенская женщина. Однажды старушка сказала Танееву:

— Вы бы, Сергей Иванович, снова концерт дали, а то лавровый лист кончается.

Оказалось, что лавровые венки, которые композитор получал от своих поклонников, старушка сушила, а листья раздавала знакомым для супа.

* * *

Танееву сказали о ком-то:

— Вы знаете, он часто болеет…

— Кто часто болеет, тот часто и выздоравливает, — отозвался Танеев.

Ему же сказали про кого-то, что тот пьяница.

— Ничего, — сказал Танеев. — Это не недостаток. Это скорее излишество.

* * *

Какой-то старичок, столкнувшись с известным драматургом А. Н. Островским, присмотрелся к нему и признал его за знакомого, а только никак не мог припомнить, кто это такой.

— Я Островский, — сказал ему Александр Николаевич.

— А, ну так и есть, — догадался старичок. — Я ведь тоже с острова (т. е. Васильевского, в Петербурге); я живу в 6-й линии. Значит, это мы там с вами и встречались.

И старичок предложил Островскому взять извозчика пополам с ним на остров.

* * *

Однажды А. Н. Островскому пришлось быть судьей в споре двух каких-то купцов. Они никак не могли прийти к соглашению по вопросу о том, были ли отношения между Молчалиным и Софией Фамусовой (в «Горе от ума» Грибоедова) совершенно невинные или же иные.

— Как же это вы спрашиваете о таких вещах, — попрекнул их знаменитый писатель. — Ведь София Павловна девица из честной и даже знатной семьи. Если б там и было что, и я бы, положим, знал об этом, то хорошо ли было бы с моей стороны об этом разглашать?

* * *

В последний приезд германского императора Вильгельма I в Петербург назначен был смотр войскам на Марсовом поле. Дождь лил как из ведра. Несколько сот человек очищали плац лопатами, метлами и жгли целую ночь костры. Но дождь делал свое дело, и лужи не иссякали. Утром, в день смотра, под сильным дождем император Александр II объезжал Марсово поле и, шуточно сердясь, заметил Трепову: