Боржоми - Маканин Владимир Семенович - Страница 7

— Само собой... Но ты скажи. Ты произнеси. Медленно и с этакой, мол, подначкой: СЕЙЧАС... Я... ТЕБЯ... ЗАТРАХАЮ.

— А?

— Блин! Ты что-нибудь слышишь? Ты соображаешь?!.

Она сердилась. А я как онемел. Тупость в мыслях... И тяжко, чугунно неповоротливый язык.

— Я ж тебе объяснила. Петр Петрович! Ты как с дуба рухнул!.. Сколько мне еще стоять на четвереньках?!

Я тоже разъярился:

— Так давай же!

— Э, нет. Сначала ты скажи... Говори медленно... Очень медленно...

Из идиота — хоть что-то выжать.

Однако чем ближе (чем темнее) к ночи, тем меньше Вика требовала — тем меньше на меня давила. И тем вольготнее я себя чувствовал. (Я уже вспомнил, вспомнил!.. Ночью-то слова ей не так обязательны. Ага!)

И вдруг я раскололся — выдал ей себя и свою прошлую воровскую ночную влюбленность (а не хотел!). Я все выложил.

Я выболтал, как из-за нее мучился. Ночь за ночью... Как кружил и кружил лунными дорогами возле ее дачи. До изнеможения.

В четыре утра по пустынной поселковской улице возвращался я настоящим инвалидом. Подагриком!.. Левое колено не сгибалось. Да и правое тоже. Только прямой ногой. С обеими прямыми... Надо думать, больной старик выглядел торжественно. Парадно!.. Если издали... Как кормленый солдат. Я мог бы нести венок. (На виду у толпы.) Дорога на подходе к поселку кремнистая. Я звучно цокал.

— Так ты, Петр Петрович, не ошибся! Не ошибся той ночью! — Она смеялась, она счастливо смеялась. — А ведь врал! врал!

Вика заметно подобрела, когда мой язык ожил. В принципе она уже согласилась на слова попроще. (Люди хотят ладить.) Смягчилась:

— Да хоть что-нибудь. Хоть простое!.. Ну, скажи: трахну... ну, отдрючу. Ну, вгоню кол.

— Вика... А если я один раз молча?

— Дразнишь?

— Ладно, ладно. Что именно ты хочешь?.. Вгоню кол. Трахну.

— Только не так вяло.

Мы вышли в сад к колодцу. Уселись там на могучее бревно. Когда уже совсем-совсем стемнело... Курили медленно. Вика дурачилась, крутя и лаская мне ухо свободной от сигареты рукой.

А я на прохладной колодезной крышке нащупал кружку. Крупная старомодная — на цепочке, конечно. Цепка длинная и нетяжелая. Кружка погружалась медленно. Можно было вести счет. Я сравнивал... Кружка уходила в глубину... А луна (на тот же счет) выходила из мглы.

Я выпил половину этой огромной кружки. Глоток за глотком — не отрываясь глазами от ночного неба. От выползающего желтого светила.

Когда вернулись к постели, я явно повеселел... Постель имеет свой почерк! При луне... Я легонько подтолкнул туда Вику. В дачной постели всегда присутствует деревенская поэтика: там и тут разбросанное! Как легкая озерная рябь.

Но радость нашей ночной и молчаливой (без единого слова!) любви была недолгой — разве что полчаса.

Зазвонил телефон. Нелепый такой дребезжащий ручеек звука. Вика взяла трубку. Лежа...

— Ага-а! — протянула она легким (и лишь чуть неправдивым) голосом. — Уже едешь. Ага!.. Уже свернул с шоссе? Отли-ично!

Мы лежали бок о бок. Она шевельнулась... Нагая, прохладная, только-только остывшая после близости. «Борис», — шепнула мне.

Я кивнул. Я и сам сообразил.

— Ага-а! Сварить тебе кофе. Черненького?.. Отли-ично! — пела она ему в трубку. Чуть неправдиво (опять же), но с задором и с отвагой.

Поскольку я молчал, Вика легонько толкнула меня локотком. Может, я не все понял?.. Подтолкнула мою сообразительность. «Это он... Петр Петрович!» — шепнула. И для начала перемен она села в постели.

А затем Вика встала. Нет, нет, никакой спешки. Она легонько зевнула — и пошла к плите, чтобы сделать любимому человеку кофе. Он войдет — а кофе уже горяч.

Она еще говорила ему:

— Ну, все. Все. Пока... Иду к станку! — и передала трубку мне, мол, дай отбой. И подмигнула.

Последнее, что я видел (я уже одевался), — как красивая голая женщина готовит кофе, стоя у плиты.

Когда Вика подмигнула, была в этом кой-какая насмешечка над подъезжающим и торопящимся к постели Борисом. (К еще дымящейся постели.) Но женская смешинка не была обидной — была человеческой. Все, мол, мы люди!.. Я это видел. Шепотком еще раз напомнила мне: «Положи. Положи там трубку».

Убавила пламя до малого... Доставая банку с кофе, ложечку, сахар, то да сё, она перетаптывалась, шаг туда, шаг сюда... И все время невольно играла ягодицами. Как бы гримасничала. Стоя у плиты... Спиной ко мне. Так и подумалось, что ниже поясницы открылось ее второе лицо.

Это подвижное лицо хихикало в равной мере... И над Борисом... И надо мной... И над самой собой. (Над первым своим лицом.) Это было совсем не зло. Это было равнодушно. Ах, мол, сколько суеты. Ах, мол, люди-людишки!.. Равнодушно... Второе ее лицо все знало и посмеивалось.

Приняв из Викиных рук, я аккуратно переправлял телефонную трубку через постель к столику. (Трубка должна быть на своем месте.) Я как раз нес в руке. А Борис еще договаривал последнее. Он жарко и басовито рокотал мне в самое ухо:

— Сейча-ас... Сейча-ас я тебе каааааа-аак вста-аавлю.

Я даже выронил трубку.