Коса — пока роса - Маканин Владимир Семенович - Страница 15

Включил верхний свет... Но лежавшая в постели, и здесь его ревнуя, она заспешила.

Она, мол, встает, встает!.. Сбросила одеяло. И так зримо, так на виду — засучила ногами. Это она искала на полу свои стоптанные и зажеванные на левый бок туфли. Старуха... И какая старуха!

Петру Петровичу словно бы дали кулаком в лоб — ну и ну, костлявая!.. Ноги ее (стопы) ошеломляли. Он не мог оторваться взглядом от этих костей. Как корявые корни горной сосны. И какой древней сосны!.. Он уже ничего в тот миг не видел. Только ноги.

— Подожди, — сказал он. — Воды холодной выпью.

Уже одевшаяся Аннета Михеевна стояла с ним рядом.

Он пил глотками.

— Старая, — спросил он спокойно. — Как тебе удавалось дурить? Тебе же сто лет.

— Может, и поболе, милый, — со смешком и ничуть не стыдливо откликнулась она.

— А любовь? И ведь какая пылкая!

— Как же не пылкая! — шамкнула старуха глумливо.

Так и шла с ним бок о бок. Его жизнь. А Петр Петрович ворчал — мол, со старой каргой под конвоем.

Темен стоял Анин дом. Очнувшееся сердце старика заторопилось. Как же счастливо он этот дом, эту калитку помнил!.. И, конечно, лаз с той стороны, где их забор посветлее (из более новых штакетин).

— Я пошел, старая. Мне туда... Штакетина там у них на одном гвозде.

— Я тоже. С тобой вместе.

— Вместе?

Петр Петрович на миг задумался. А затем насмешливо оглядел подружку.

— А ладно, ладно!.. Давай, старая, — сказал он, нарочито с ней торгуясь. — Но только сначала стань молоденькой!.. Ну? Давай!.. Стань личиком посвежее, помилее, тогда и зайдем в дом вместе. Перевяжем рану...

И добавил игриво:

— Перевяжемся... Глядишь, чем-нибудь еще интересным займемся!.. Ну?.. Я жду.

Старуха хехекнула. Лицо ее кисло кривилось в улыбке — чего это тебе еще?

— Как — чего?.. Ну, где твоя обманка? Твоя мистика? Твой гипноз?.. Или как там у вас, у продвинутых ведьм, называется... Твой фокус. Ну! Давай!

Но скривившаяся Михеевна только сердито трясла костлявой рукой и не молодела.

— Ну, тогда все! Все! — сказал он старухе.

Она даже задергалась, заплясала на лунной дороге:

— Как это — все?!

— А так.

И прогнал ее, грозя кулаком. Вдвоем в пустой чужой дом не лазят... Дальше он сам! А ты поди и проспись, старая.

Исчезла во тьме... Он один.

Ощупью вдоль забора. (Мальчишки, ведя так палкой по штакетинам, издают трескучий пулеметный звук. Петр Петрович тоже вел, но голой ладонью руки — вел тихо.) Одна из штакетин живо шевельнулась. Вот она...

Теперь и самой глухой ночью он сумел бы без ошибки выйти к их веранде. По запаху... Смородина! Кусты... И на пути, как помнилось, никаких грядок.

В Аниной спальне дежурил лучик луны. Светло... Здесь она стояла со своими слезками и печалью. С бинтом в руках... И перевязывала ему рану (не испугалась ночного старика). Легка была ее рука. Прощай, девочка.

Сам Петр Петрович перевязывался медленно. Бинт с пунктирной полоской... Такого у него и быть не бывало! Отличный их бинт...

Он еще раз оглянулся на опустевшую спальню.

Села рядом. Его жизнь!.. И личико, как запеченное яблоко. И зубиков (в улыбке) у нее не прибавилось.

В таком вот смешном и костлявеньком виде она и сейчас хотела ласки, его жизнь — ну и видок!

Усмехнулся Петр Петрович:

— А травку, Михеевна, все выкашиваешь?

— Кошу, милый. Просят, не просят — обязательно кошу.

Она сидела к Петру Петровичу полубоком, так что свет щадил ее лицо и морщинистую шею. Да и старухины руки, двигаясь, как-то хитро перепрятывались из тени в тень. Ладонь только была холодновата.

— Холодная ладонь?.. Неужели? — спросила она, тотчас отметив возникшее его ощущение.

А ведь он ей ни слова. Лишь кивнул.

Где есть пределы, есть и своя их изнанка. Все-таки они оба, как сговорившись, не заголяли себя. Полуодеты... Дань сединам.

— Нам, — шепнула, — теплее тронуть рукой, а глазом не обязательно.

Петр Петрович остерег:

— Поаккуратней мой рукав, старая. Да ты не дергай, не дергай!

— Тяну.

— Вот и тяни, стягивай помаленьку.

Они походили на лишенную стеснений седую чету в деревенской бане, где старая бабка помогает то ли раздеться, то ли уже одеться своему несколько хворому старику.

— Сопли-иивый! — сказала ласково.

Коснулась его щеки и шеи. Погладила.

— Сопливый какой!.. Побежал перевязываться, когда я тут!

— Надо же верить в медицину.

— Что? В медицину?.. Идиот! — вдруг завопила старуха. — Верит в медицину... Нет, вы посмотрите на этого идиота! Кто же верит сейчас в медицину?! — скандально кричала она, хотя вокруг них никого. — Надо верить не в медицину, а во врача-ааа!

— Но перевязаться же надо.

— Нет. Нет. Нет!

На какую-то минуту-две она была попросту вздорной. Его жизнь.

Так вот и сидела с ним рядом. Жила с ним рядом. Дышала в его сторону... Дышала, по-старушечьи слышно посапывая.

Его долгая жизнь, вдруг запнувшаяся об эту старуху — что это? почему это?.. Сестра ли она? Сестра ли — моя жизнь? Вполне возможно... Бывает же сестра, но сильно постаревшая. Старшая сестра, — размышлял Петр Петрович несколько абстрактно.

Пусть даже в более далеком родстве... Или, пожалуй, она (его жизнь) ему подружка. Веселая бесцеремонная подружка былых лет. Хрычовка. Которая вместе с ним и состарилась...

— Заду-уумался... Ишь! — Старуха внимательно всматривалась в его лицо.

Коснулась морщинки на его переносице.

Упорство лишь обещает плоды. Свою мысль Петр Петрович не сумел бы и сам себе объяснить так сразу. Это был как бы старинный его долг. Должок... Не перед костлявой Аннетой Михеевной, не перед этой старой жабой (так старательно демонстрирующей ему, показывающей ему вживую его собственную жизнь), а перед женщиной, перед ее, что ли, лоном... перед ее вечным.

— Мой. Мой. Мой ты, миленький... — приласкивалась опять старуха.

Но ведь Петр Петрович не вытолкал ее из постели. Он лежал с ней рядом.

Он даже настраивался. Конечно, с ней непросто! — подбадривал себя Петр Петрович. — Конечно, она — бабка древняя... Вечна, непреходяща, бесконечна, куда нам маленьким! Однако же и в нас, бренных, пятиминутных, есть свой замысел... Есть, есть!

И, ведомый мыслью, Петр Петрович трудился. Старался, как умел. Трахальщик старой школы, он умел не так много, не так изощренно. Он, скажем, редко пускал в ход непосредственно руки, еще меньше пальцы рук. Но зато использовать руки как опоры... Как столбы... Чтобы откинуться на руках как можно дальше... с большей свободой... ястребом с высоты! Этот, на вытянутых руках, прием получался у старика на славу, выпестованный крепким личным опытом... да, пожалуй, и неким талантом.

— О, молодец! молодец! — заверещала старуха. — О! О! Сейчас малость повеселее... Молодец, старый... Я уж и не думала!

И как обычно, она насмешливо захехекала:

— Хе-хе... Я уж думала, ты сдох... Обеспокоилась: как там, думаю, тот, что надо мной — живой ли?

И сама она тоже заметно прибавила, зачастила. Он-то слышал пульс старой карги. Пульс ускорился! Ага...

И вот в ее лице мелькнуло.

Как начало (как замысел), сквозь пятнистую серую кожу ее щек проступил легкий рисунок. И был тотчас смыт... На ее изменчивом лице... Старикан (он заждался!) едва не упустил миг. Но следом уже заиграли свежие линии. Чуть дрожащие девичьи черты! Вслед лицу ожило ее тело... И в нетерпении, пылко Петр Петрович схватил ее мягко округлившуюся руку.

А она с юной боязнью (и с молодой силой) руку отдернула.

В жесте меняющая себя женщина особенно видна. Но как же стремительно она становилась застенчивой! И пугливой. Этот знакомый трепет кроличьего страха в ее лице. Похожа на Аню! (В жесте всё есть. Всё сразу.)

Пока она юная — вот что его ожгло.

— Иди же сюда.

— Ты... Ты торопишься, — сказала она смущенно. С девичьим смешком.

Свечное пламя дрожало... И тем сильнее ему казалось, что с ним Аня.