Коса — пока роса - Маканин Владимир Семенович - Страница 4

4

Петр Петрович уходил, она кричала вслед:

— Куда ж ты, сокол?.. И цветики унес. Аль не мне приносил?

Карга! Мать ее! — бранился Петр Петрович с нешуточной уже озленностью.

Возвращался во тьме не глядя. Оступался... Вдруг упал. Спотыкался о корни, там и тут вспучившие траву.

А горечь! Горечь душила... Аня... Ее трепетное лицо! Уедет. Это надолго... Жизни-то осталось ему, Алабину, всего ерунда. Самый край... — мучая себя, думал старик.

Среди дня Петр Петрович счел нужным завернуть к старой карге. Найти нетрудно: поглядывай через рябь штакетника, и где-нибудь на нее наткнешься... На той даче или на другой.

— Привет, старая. — И Петр Петрович завел для начала самый ненавистный ему дачный разговор — о погоде.

Но как раз погожие нынче деньки Аннету Михеевну на старушечье пробалтывание очень даже вдохновили.

Да, да, да, уезжают... Вчера Аня и ее муж ездили вместе в Москву — похоже, что за билетами.

— И вернулись.

— Велели приглядывать?

— И прибрать, и приглядывать. Чтоб порядок... Хе-хе-хе... А что ж мне — плохо, что ли? Я, если так поглядеть, здесь полная хозяйка. Люди приезжают-уезжают, живут-умирают, а я остаюсь!

Старуха продолжала свое и уже не могла остановиться — с Михеевной, мол, все ладят. Аннета Михеевна, мол, всюду и везде!.. Иль не знал?

Петр Петрович кивнул: знал он, знал!.. Ну, разговорилась!

— Михеевна всегда при деле... Подрезать ветки в саду... Колодец почистить. Всему, заметь, сама выучилась... Травку выкосить, косой раз-раз — и готово.

— Неужели косишь?

— Кошу... Михеевна все может. Вот только курить никак не научусь! А то бы мне с папироской как хорошо! — Она хохотнула.

Петр Петрович слушал ее болтовню, с трудом допуская мысль, что эта самая старуха едва не попалась ему в постели. Едва не отдрючил старую козу!.. Однако не казалось ни смешным, ни гротескным. (Своя незадача гротеском не кажется.) И опять же эта вдруг зачастившая к Петру Петровичу мысль — мол, недалек, недалек край жизни!

Живешь и живешь. Бегаешь... Ищешь себе какую-нибудь Михеевну с подсказкой. И Михеевна тут как тут. Хозяйка... Ан глядь — не сама ли это смерть к тебе уже подоспела? — в таком вот гротескном, костлявеньком виде!

Петр Петрович произнес: бр-ррр... — и даже потряс головой, отгоняя навязчивый образ старой хозяйки.

...Аню он увидел за их дачным забором — в саду.... Одна. Муж Антон в гараже что-то насвистывал. Ковырялся (судя по звукам) в машине... Он же у нас трудоголик. Увлекающийся такой!

— Добрый день! — крикнул Петр Петрович через калитку.

Аня выглядывала на дереве посиневшую сливу. А что выглядывать, вся, вся спелая!.. Едут на юг. Уж там-то спелой сливы им будет навалом. Аня будет загорать... У моря... В купальнике! — подумал Петр Петрович с придыханием. И сглотнул слюну.

— Добрый день! — крикнул он еще раз.

Как-никак, старый Алабин был в отглаженных брюках и в белоснежной рубашке под легким свитером.

Аня поздоровалась... Лицо спокойно.

Именно! Ее лицо не было так уж скорбно. Ну, наконец-то... Ага! Она кормила собачонку. Лицо ее даже посветлело... Вот так-то!.. Протягивала собачонке куски, а сама склонила голову. Эта ее шея... Этот ее изгиб!

А собачонка знай прыгала... Приблудная. (Других дачников Петр Петрович за такие дела осуждал.) Приласкивают собаку, а потом съезжают. Брошенная, тоскующая собачонка ходит и всю осень заглядывает в глаза Петру Петровичу — больше-то некому.

Но если билеты уже куплены... Значило ли это, что Аня и ее трудоголик Антон уедут завтра-послезавтра?

Петр Петрович нацелился было спросить... Подойти ближе. Он ведь прилично одет. (Воротничок его белой рубашки как лезвие!) Но Аня уже ушла. Двух слов с ним сказать не захотела?

Строгая прическа, горделивая шея. И так знакомо затрепетавшее ее лицо.

Над ключом Петру Петровичу пришлось потрудиться. Подточил бородку напильником. (Слесарек-самоучка...) Подстукивал справа-слева мягкую медь. И нет-нет прикладывал к образцу... Сверяя. Щуря глазок... Еще и подбадривал себя советскими песнями:

Первым делом... делом самоле-оо-оты...

К вечеру он прошелся по поселку.

Дачная жизнь затихла — уже всё по-осеннему! Однако кой-где люди активны... У соседей Ани, что справа, перед отъездом гуляли. Отвальная! Запекали в вечернем костре картошку. И шумно пили пивко из горлышек.

Извлеченную из углей (рядом с костром) картошку бросали друг другу прямо в руки, обжигались!.. перебрасывали!.. и непрестанно вопили — экая радость жизни!

Костер полыхал... Видно как днем. Петр Петрович приостановился, смотрел на огонь, на прыгающие тени... Откуда-то кинулась собачонка, визгливо его облаяв.

Но, конечно же, краем глаза Петр Петрович следил за дачей Ани... Ее трудолюбивый муж пока что вещи не упаковывал... Но машину он готовил... Едет в Москву? Или не едет?.. Неужели перед югом не захочет проститься со своей жаркой московской крошкой?

Или они в семейном спокойствии попросту ждут день, на который уже куплены билеты? А что, если уже сегодня их последняя здесь ночь... Петр Петрович нервничал.

Нервничал... Но думать думал. И потому загодя купил вино... Он рассудил, что с вином правильнее.

Кто не знает, как хорошо снимает женские слезы глоток вина. Нет, не для куража. И вовсе не чтобы Аня слегка спьянела... А чтобы снять ее грусть. Чтобы сколько-то развлечь ее (или хоть отвлечь) этим по-человечески обычным и успокаивающим (ритуальным) прикосновением стакана к стакану... Некие движения руками... Какие-то слова.

Петр Петрович упрятал красивую бутылку в канаве, недалеко от их калитки... В любую минуту вино под рукой... В прохладной траве. Три могучих лопуха охраняли тайну.

Петру Петровичу вспомнилось... Сто лет назад... Первое чувство... Тоже ведь млел! Он даже имя той девочки уже плохо помнил... Помнил только чудовищную тяжесть в собственной правой руке. Когда стояли рядом... и совсем рядом (руку протянуть) были едва наметившиеся холмики ее грудей.

Костер у соседей Ани еще полыхал. Огромное красное пятно... А гулявшие люди перебрасывались теперь уже новой партией спекшейся в углях картошки.

— Лови!.. Оё-оой! — визжала поддатая деваха.

Петр Петрович, чтобы убить время, прошагал в самый конец поселка. И все задирал голову, смотрел — высока ли луна, не уйдет ли. Луна была как сумасшедшая. Не уйдет... Она царила в небе. Она там ликовала!

— Что? Что смотришь! — Петр Петрович сердито ей выговорил. Он не виноват... Разве, мол, человек виноват, если проскрипел столько десятилетий, а его сердце всё тук-тук... тук-тук...

Он оказался на углу, где сгорбленный дом Лушака... Вот где тихо... Но внизу, в сторожевом окне, огонь. Лушак, говорили, глушит водку и даже спать не спит. Только дремлет. В обнимку с ружьем.

И как бы в переклик с самим собой старый Алабин подумал, что этому Лушаку сейчас сильно одиноко. Вот кому совсем уж одиноко. Бедный подонок!.. Петр Петрович вновь приостановил шаги, размышляя — может быть, поговорить сейчас с ним... Тоже ведь хочется Лушаку с кем-нибудь перемолвиться. И может, Лушак сдастся ментам до приезда Коня. (Грозного местного оперуполномоченного. Опер Конев был в отпуске.) Лушак сам засветит себя. Мелкую свою какую-нибудь провинность. Сдастся ментам — и тем спасется.

Если ему подсказать... Старый Алабин тронул калитку — и очень может быть, что не Лушаку, а ему самому так остро хотелось поговорить.

Он потряс калитку легонько. Куда тише, чем тряс ее в тот раз Олежка. Но был услышан... В тишине... Шагнул.

— Лушак! Ты слышь меня?.. Я — Алабин. Сосед... Петр Петрович.

Пауза.

Потом голос:

— Чего вам?

— Да вот поговорить... Поговорим, а? Просто поболтаем. Перекурим вместе.

Пауза... Долгая пауза.

— Ну, входи, Петр Петрович.

И только когда старый Алабин вошел внутрь (шел подчеркнуто спокойно) и прошагал ко входу в дом больше чем полдорожки, бабахнул выстрел. Алабина отбросило... Или это он так упал, споткнувшись. Ударило в плечо... Обожгло... Он поднимался с земли и чувствовал, что этот кретин опять целит.