Наша светлость - Демина Карина - Страница 34

— Ты не должна была уходить из замка…

Угу. Мы раскаиваемся. И готовы тотчас загладить вину… погладить, пусть не вину, но мужа тоже можно. Он давно у меня не глаженный. Кайя вдруг переворачивается, подминая меня.

Произвол!

— Теперь ты меня выслушаешь.

Уже слушаю. Но руки-то у меня свободны… я же не руками слушаю. Я вот даже в глаза смотрю верноподданнически. Этого Кайя не выдерживает.

— Иза, я все равно выскажусь… завтра.

Всенепременно, дорогой.

— …и у тебя волосы отросли.

— Плохо?

— Нет, хорошо…

Замечательно. И просто.

Обыкновенное такое домашнее счастье. И хочется, чтобы нынешняя ночь тянулась вечно. Но засыпаю я все-таки первой. Правда, сон тревожный: мне страшно, что Кайя исчезнет.

Но он ведь обещал остаться до весны.

Это долго.

Юго слышал возвращение протектора.

Он отдыхал в своем тайном месте. Пожалуй, человеку стороннему оно показалось бы совершенно непригодным для отдыха и даже опасным: Юго устроился между двумя зубцами замковой стены, той, которая открывалась на море.

Здесь замок вырастал из скалы, постепенно меняя цельно-каменную плоть на наряд из гранитных блоков, сшитый цементирующим раствором. За обрывом кипело осеннее море, и ветер, поднимаясь по скале, рвал когтистыми лапами стены. Год за годом, век за веком он ранил их, внося в свежие трещины моховую заразу. И та расползалась зеленым кружевом.

Юго нравилось море. И ветер.

И холод, который исходил что от камней, что от неба.

Здесь он засыпал спокойно, ничуть не опасаясь упасть, — доверял знанию собственного тела. Во сне Юго видел зиму и слышал ветер.

Это было чудесно.

Вьюга напела ему о возвращении.

Трещины поползли по льдистой картине его мира, вытащенной из воспоминаний. Изморозь плавилась, стекая водой, и эти слезы — огонь, огонь — разрушали Юго. Он очнулся на самом краю, впившись руками в камень, почти нависая над бездной. И море уже разверзло пасть, желая поглотить глупого человечка. Отползал, прижимаясь брюхом к осклизлому граниту.

— Интересный способ передвижения. — Наниматель появился, и Юго мысленно взвыл: кто приглашал? Такие места созданы для одного, и теперь Юго придется искать другое.

— Тебя не звали.

— Дерзишь?

Юго поднялся и вытер ладони об одежду.

— Не следует приходить туда, куда тебя не звали. Если тебя заметят, то спросят, что тебе здесь понадобилось. Запомнят. Даже если не спросят, то запомнят. Таким, как ты, не место на краю.

— Такие, как я, давно на краю.

Пафосно, но в чем-то верно.

— Кайя вернулся. — Наниматель не осмелился подойти к зубцам. Край реальной пропасти и выдуманной — две большие разницы.

— И когда?

— После зимнего бала. Через две-три недели. Когда на Белую скалу придут паладины.

Очередной символ? Как же Юго утомляют символы и эти попытки обрядить подлое в общем-то дело в красивые одежды высшего смысла. Хорошо, что он перед собой честен: придет время — выстрелит.

Без смыслов. Знаков. Символов.

— Эй! — Юго не знал, зачем он собирался сказать то, что собирался. — Мир уже меняется. Возможно, тебе следует остановиться?

Такие не останавливаются. Закостенели в собственных обидах, которые переносят на других.

— Слишком медленно, — ответил наниматель.

Убрался-таки, испоганив замечательную ночь запахом лилий. Юго посмотрел вниз. И смотрел долго, раздумывая над очередным странным фактом: ему не хотелось принимать участие в чужой и безумной затее.

Объект. Недоучка. Другие тоже стали близки.

Юго надеялся, что это не помешает ему исполнить обещание.

Бриг носил гордое название «Быстроходный», и, вероятно, были времена, когда название это соответствовало истине. Однако долгая жизнь не пощадила морского коня. Борта его, не единожды выдерживавшие удары волн, покрылись коростой известняка, водорослей и мелкой морской живности. Ее не счищали, видимо опасаясь, что без этого внешнего панциря бриг рассыплется.

Его снасти — старая упряжь. Паруса — грязные тряпки, бессильные поймать ветер.

И все же Урфин боялся, что бриг уйдет.

Недаром же они выбрали такое место, в стороне от пристаней.

Им и прилива ждать не надобно. Будет опасность — уйдут.

Или груз спустят за борт.

Ожидание выматывало. Положа руку на сердце, Урфин никогда не умел ждать, предпочитая действовать быстро и точно. Однако подобраться к бригу незамеченным до темноты не выйдет.

Девочка, наверное, обиделась… бедняга Гавин. Хороший парень, толковый, хотя еще диковатый. По-прежнему Урфина сторонится, слушает внимательно, но понять — слышит или нет — невозможно. Хорошо, шарахаться перестал от каждого резкого движения. И плохо, что не доверяет настолько, чтобы заговорить.

К барку крались.

Лодки стражи — узкие тени на черной воде — скользили так тихо, как могли. Весла погружались в воду почти беззвучно. Люди придерживали оружие. И сами молчали.

Понимали.

Гавин, конечно, додумается не ждать рассвета. Кровать предложит, но ведь она откажется. Будет сидеть в кресле, пока не уснет. Упрямая.

Желтело пятно корабельного фонаря.

Слышны были голоса матросов. Кто-то играл на тростниковой дудке, и мелодия была печальна. Глухо ударился борт о борт, и старый барк застонал. Однако он стонал часто, терзаемый невыносимыми болями в местах старых ран, и все привыкли к его бесконечным жалобам.

Зря.

…Гавин точно девчонку не бросит. Дождется, пока она заснет, и сам в другом кресле устроится. Нехорошо, конечно, получилось. Но выбора не было.

Крючья впились в гнилые борта, натянулись веревки под грузом человеческих тел. Стражники карабкались молча, хотя уже можно было не таиться.

Захлебнулась дудка. Кто-то закричал. Кто-то упал в воду.

Все закончилось быстро.

Два десятка будущих висельников лежали вдоль борта. Дядя будет рад… наверное… позже, когда поймет, что Урфин вынужден был действовать именно так, как действовал.

Груз.

Сырость трюма. Воздух со вкусом плесени. Спертый. Затхлый. Фонарь и тот горит еле-еле. Но света хватает, чтобы разглядеть деревянные брусья, вытянувшиеся вдоль бортов. И цепи с кандалами, через брусья протянутыми.

Вот почему они стояли: корабль был полон лишь на треть.

Сорок три человека. Женщины. Девушки. Девочки. Эти содержались отдельно. Их даже остригать не стали, берегли. Никто не плакал. Спасению если и радовались, то осторожно.

Сорок три — слишком мало. Не дадут тоннаж достаточный, чтобы корабль настолько просел.

— Ищите, — приказал Урфин, чувствуя, что нынешняя ночь будет полна сюрпризов.

— О! Капитан! — Девица провела руками по голому черепу. — Я ж тебе говорила, что не надо меня спасать!

— Кто ты?

Это лицо определенно было знакомо Урфину.

— Мия. Не узнал?

Нет. Да… вспышка боли ослепила. Мия. Таверна. Лестница наверх. Скрип кровати. Смех. Разговор какой-то… у нее изо рта пахло кошачьей мятой. Шлюхи жуют ее, чтобы клиенту приятней было.

— Ну вот. Забыл девушку… да я не в обиде…

Голос издалека. И огненный коловорот перед глазами. Дядя был прав: не следовало выходить из замка. На подставленную ладонь сыплются капли крови. Яркие. Красные, как… что? Не помнил.

— Ваше сиятельство, — капитан стражи отвлекает от огня, — вам надо на это глянуть.

Урфин послушно идет следом. Палуба как-то сильно уж раскачивается под ногами. Не хватало еще отключиться. Но нет, постепенно головокружение уходит.

А посмотреть и вправду стоило: в трюме за ложной переборкой в длинных ящиках лежали пушки. Бронзовые звери с длинными харями, заботливо укутанные соломой.

Снаряды к ним имелись.

О, Ушедший, этого еще не хватало!

Но теперь ясно, почему корабль просел так глубоко. Пушки немало весят.

— Всех в замок. — Урфин облизал губу, соленую от крови. — Команду — отдельно. Рабов — отдельно. Этих накормить. Дядя разберется.