Храм фараона - Обермайер Зигфрид - Страница 116

Имхотеп опустил кусочки кожи над разрезом, заклеил их лечебной смолой и наложил легкую, фиксирующую повязку.

Внезапно вошел фараон. Врачи отскочили в сторону и низко поклонились.

— Я недавно узнал о несчастном случае. Мне сказали, что Мерире выздоровеет. А как дела у Монту?

— Плохо, Богоподобный. Я только что провел трепанацию черепа и удалил осколки кости, но удар был слишком силен, и несколько осколков вонзились глубоко в мозг. Теперь я попытаюсь еще раз привести его в чувство. Зрители могут удалиться.

Слуги Сехмет быстро покинули комнату, остались только два помощника. Имхотеп обмакнул перо в несколько эссенций и поднес к носу Монту. Внезапно по узкому лицу пробежала дрожь, и принц открыл глаза. Фараон подошел ближе:

— Ты узнаешь меня?

Монту не выказал никакой реакции, долго смотрел на фараона и сказал заплетающимся языком, как пьяный:

— Кого… кого… ты… теперь… поши… пошлешь… в Кет… Кефтиу?

— Тебя, когда выздоровеешь, — ответил Рамзес дружелюбно.

Слабая, но дерзкая ухмылка скользнула по осунувшемуся лицу.

— Тебе… придется… поискать… другого…

Монту закрыл глаза, и Рамзес тихо сказал Имхотепу:

— Он говорит так, как будто знает о своем безнадежном положении.

— Не совсем безнадежном, Богоподобный. Когда я вскрываю череп, около половины больных остаются в живых. Я пробуду еще час рядом с ним, потом меня сменит помощник.

— Хорошо, — ответил фараон. — А я займусь тем, чтобы отыскать организатора покушения.

— Покушения? — изумился Имхотеп. — Я думал, что произошел несчастный случай.

— Колесницу тщательно обследовали: из пяти спиц правого колеса три подрезаны. Виновник должен был знать, что на колеснице хочет ехать принц Мерире.

— Покушение могло быть направлено и против принца Монту, твое величество. Какие-либо истории с женщинами, может быть месть…

— Мы это выясним. Дай знать мне, если в состоянии Монту что-либо изменится.

Имхотеп поклонился:

— Конечно, да будешь ты жив, здрав и могуч!

11

Колоссальные фигуры у Большого храма были завершены. Пиай осмотрел их со всех сторон и с ладьи, которую гребцы должны были удерживать против течения, чтобы она оставалась на одном месте. Хотя у песчаника отсутствовал зеркальный блеск, которым славится полированный гранит, легкий матовый отблеск поверхности был более равномерным и придавал колоссам прозрачную легкость и живость.

Пиай был доволен своей работой. Он мог бы сделать фигуры по-другому, но не лучше. Затем он велел плыть на юг так далеко, что колоссы исчезли за излучиной, а потом приказал гребцам медленно грести на север.

Теперь было так, как хотел фараон: тот, кто ехал из жалкого Куша на север и приближался к границам Кеми, внезапно видел, как на берегу вырастает громадный пещерный храм, у которого царят колоссы. Эти застывшие в величественном покое сидящие фигуры предлагали в упрощенной форме незнающему нубийцу главное содержание египетской религии, а именно: обожествленного фараона вместе с Амоном и Ра — главными богами Кеми. Поймет ли глупый нубиец взаимосвязь? Пиай повернулся к гребцу и спросил:

— Ты знаешь, кто охраняет храм?

Мужчина дружелюбно ухмыльнулся и дал невразумительный ответ. Пиай упростил свой вопрос и указал на храм. Мужчина явно не знал египетского, однако в его ответе Пиай расслышал слово Рамзес.

«Ну, по крайней мере, будут говорить, что там сидит на троне фараон, — подумал Пиай, — и каждый почувствует, что в нем воплощено нечто божественное».

Мастер сошел на берег и велел двум слугам с факелами сопровождать себя во внутреннюю часть храма. Он последний раз хотел в полной тишине, без помех и без свидетелей все оглядеть. В ближайшие дни ожидалось прибытие жрецов, и пещерный храм из строительного проекта станет святилищем. В первые месяцы Перет здесь, в святая святых, произойдет мистерия Ра, и, по желанию Хамвезе, Пиай должен будет принять в ней участие. Потом его освободят.

Да, Хамвезе выполнил свое обещание. В доме Пиайя лежало послание верховного жреца, содержание которого он знал наизусть:

Принц Хамвезе Пиайю, начальнику ремесленников.

Моя похвала тронула сердце Благого Бога, да будет он жив, здрав и могуч, и он велел тебе передать через меня приказ. Твое изгнание заканчивается в день завершения строительства храма. Потом ты будешь свободен и можешь передвигаться по стране куда хочешь с одним исключением: въезд в Пер-Рамзес запрещен тебе на всю жизнь. Я надеюсь, что ты выполнишь мою просьбу и устроишься жить в Мемфисе. Твой дом готов для тебя, и работы достаточно. Как особую награду, которой до этого еще не удостаивался ни один ремесленник в Кеми, Благой Бог, да будет он жив, здрав и могуч, позволяет тебе оставить свое имя внутри Большого храма, а именно, в Большом зале.

Будь счастлив, Пиай, потому что ты снова в милости у Благого Бога. Будь здоров и скорее приезжай!

Пиай приказал слугам остановиться у большого рельефа на стене, изображавшего битву при Кадеше. Хотеп начал его, но смерть прервала его работу, и Пиай недавно закончил рельеф.

Он взял у одного из мужчин факел и отослал обоих. Он хотел остаться один, чтобы насладиться триумфом. Он, бывший полевой раб и каторжник в каменоломнях, поставил теперь свое имя под изображением Благого Бога, который сидел, как великан, на троне и смотрел на свои войска и на орды побежденных врагов. Пиай поднес факел совсем близко к стене и прочитал:

— Сделано Пиайем, скульптором Рамзеса-Мери-Амона, сыном благословенного Неферхая.

Так его отец, плененный некогда воин с севера, которому дали имя Прекрасный видом, был увековечен здесь. Не благодарность двигала Пиайем: он едва знал своего отца. Это произошло от смеси упрямства и триумфа, чтобы уничтожить последние следы полевого раба. Тот, кто прочитает эти слова через сто или триста лет, должно быть, скажет: «Если этому Пиайю было позволено оставить здесь свое имя и имя своего отца, он, должно быть, происходил из хорошей семьи и был дружен с Благим Богом Рамзесом». «Маленькая запоздалая месть, которую я себе позволил», — подумал Пиай и пошел к выходу, затушив факел. Его охватило чувство счастья, которого он уже очень давно не испытывал. Чтобы разделить это счастье с другим человеком, он пошел домой и поцеловал Такку в обе щеки.

— Кто бы ни пришел сюда через сто, тысячу или десять тысяч лет, будь это набожный паломник или любопытный путешественник, ремесленник, который хочет чему-то научиться или жрец, желающий нанести визит богам, — все они рядом с именем Благого Бога, его супруги и детей найдут также и мое: это сделал Пиай.

— А если они не умеют читать? — беззаботно спросила Такка.

Пиай запнулся, но тут же нашелся:

— Будет же кто-либо под рукой, кто разбирает письменные знаки. Прибывающие через несколько дней жрецы в любом случае умеют читать. Я уже сейчас смогу увидеть их недовольные лица, их неодобрение. Но что есть, то есть: Благой Бог, чьим другом мне однажды позволено было называться, стоит над всеми ими и рушит границы, к которым другие даже не осмеливались прикоснуться. Он строит храм своей супруге, велит изобразить себя у другого храма в виде Амона и Ра-Харахте, так что любой, кто молится этим богам, молится также и ему, Рамзесу, и он позволяет скульптору, который однажды глубоко оскорбил его, оставить свое имя в храме. Разве есть в этом противоречие? Своеволие? Капризы? Как ты думаешь, Такка?

— На эти вопросы я не могу ответить, — сказала Такка, — но отец учил меня, что мы должны принимать волю богов, какой бы странной она нам ни казалась.

— Ты права, маленькая нубийка, и, так как для меня в конце концов все сложилось хорошо, я выказываю благодарность богам. А ты радуешься предстоящему путешествию?

Она притворилась удивленной:

— Зачем мне радоваться, если ты уезжаешь? Если любишь что-то, то не хочешь, чтобы это отдалялось от тебя…

— Разве я тебе еще не сказал, что беру тебя с собой? Я должен был давно уже сказать это тебе.