Бешеный медведь - Злотников Роман Валерьевич - Страница 22

— А я хотела бы узнать, какими законами регламентируются отношения полов, — добавила мисс Клейн, строго глядя на Зазнобина, — каким образом обеспечиваются права граждан и кем обеспечиваются.

— Э-э… — немного потерялся Иван, — что значит: кем?

— Ну… полиция, комитет социальной защиты, органы опеки, суды…

— А на хрена нам полиция? Да еще суд! Конфликты мы улаживаем полюбовно, да и нет пока конфликтов. Конечно, в перспективе будет и полиция, но пока это без надобности.

Нойштадт и мисс Клейн переглянулись, но промолчали. Поистине, если люди живут в каменном веке, где о таком понятии, как равноправие, не слышали, то о чем с ними можно говорить? Однако поездку в среднестатическую семью все же решили провести.

Таким образом комиссия в полном составе оказалась уже под вечер в поселке с простым и непритязательным названием Пеньки.

Это был даже не поселок, а хутор. Семья Полторашкиных насчитывала восемь человек, вернее, восемь с половиной, потому что Аглая Полторашкина была беременна. Ее муж Евсей, кряжистый немногословный мужик, содержал богатое крестьянское хозяйство — полтораста гектаров пашни, двадцать голов крупного рогатого скота, сорок свиней, куры, овцы и пасека. Мед и воск он сдавал в город, в магазины, гречиху и овощи — в потребкооператив, а еще изредка охотился на местную живность. Двое его детей: Мария и Иван, семи и восьми лет, помогали по хозяйству. Вернее, Манька помогала матери с двумя бабками, а Банька постигал ремесло бортника. Нойштадт, как узнал об этом, поджал губы — налицо была эксплуатация детского труда. Абигайль, когда увидела, как Аглая доит корову, убирает за поросятами и успевает при этом держать в чистоте просторную двухэтажную избу, схватилась за голову. Старики не отставали от молодых — деды дружно распахивали поле под озимые на маленьком тракторе, а бабки были на подхвате — то в огороде копались, то еду готовили.

Помимо Полторашкиных в поселке жили две семьи молодоженов и три брата Крупениных, промышлявших тем же бортничеством и траперством.

Мэтьюз и Джурич уже поняли, что совершили ошибку, согласившись на путешествие в глубинку, и потому принялись убивать время, усевшись на длинной скамейке, тянущейся вдоль всей восточной стены избы. Сальяри ходил за Евсеем, пытаясь взять интервью о тяжелой жизни простого крестьянина. Нойштадт присел на бревно рядом с дедами, у которых выдался перекур, и втолковывал им, насколько выгодно будет потребовать у государства, то есть у губернатора, пенсию и отдыхать весь остаток жизни.

Дед Пантелей, тощий ехидный старик, выбил бейсболку о колено и прищурился.

— Это чего ж, на заднице всю остатнюю жисть сидеть? Так ведь сдохнешь с тоски! Человек жив, пока сила есть, а какая сила будет, если на печке лежать да в потолок плевать?

— Верно, — одобрил дед Макар, круглый, с выдающимся животиком и розовой лысиной.

— Вы свое отработали, господа, — торжественно заявил Нойштадт, — вы отдали долг обществу и государству. Теперь их обязанность позаботиться о вас.

— Был у меня на Двине знакомый бухгалтер, — вспомнил Пантелей, — тоже вот пенсии все дожидался. Дождался, милый. Сидел все на лавочке, пичужек считал. Да через год и помер. С тоски, да от безделья, да оттого, что ритм жизненный потерял — это мне знакомый врач сказал. Нет уж, милый человек, мы уж лучше по-своему: пахать будем, сеять будем. Вечерком водочки по сто пятьдесят, глядишь, и протянем еще годов… дцать.

— Правильно, — подтвердил Макар.

— Э! Старичье! Чего расселись? — рявкнула неожиданно появившаяся бабка Антонина — жена деда Пантелея, женщина дородная, крупная и горластая. — Мы там с Веркой пуп рвем, обед им готовим, а они тут сидят, красавчики, разговоры разговаривают! Поле непахано, забор не починен! А ты, лысый черт, чего уставился?

Дед Макар развел руками:

— Дык я… того…

— Вот я Верке скажу, какой из тебя работник. Она тебе ночью хрен на блюде поднесет, а не любовь свою супружескую проявит.

— Во, видал, — шепнул дед Пантелей, торопливо поднимаясь. — А ты говоришь — пенсия! Извини, друг, пора нам. А то без ста граммов оставят, голубицы наши. Чтоб им…

— А ты, гостюшка, заканчивай мужиков от работы отрывать. — Внезапно Антонина перевела внимание на Нойштадта. — Если тебе делать нечего, так это не значит, что и все должны лоботрясничать.

— Но позвольте!

— Я только мужу позволяю, да и то, если в настроении, — отрезала бабка Антонина и, подбоченившись, победно взглянула на Нойштадта.

Несколько ошарашенный отповедью, председатель комиссии не нашел, что возразить. Да уж, отношения полов здесь явно складывались… нестандартно.

Абигайль, осторожно переставляя ноги в открытых туфлях, заглянула в хлев. Аглая, сидя на табуретке, доила корову. Увидев гостью, она прервалась, зачерпнула из ведра кружкой и подала ей:

— Молочка парного. Тебя бы к нам, откормили бы. Ишь, какая тощая, на такую и мужик не взглянет.

Абигайль замерла, не зная, как отреагировать на подобное заявление, но затем решила не фиксироваться на этом. Ну что еще можно ожидать — примитивная культура, где основной жизненный приоритет любой женщины — удачно выйти замуж…

— Спасибо, — Абигайль благодарно кивнула и, приняв кружку, осторожно отхлебнула. Парное молоко она пила в далеком детстве на ферме у прабабушки и забыла, насколько прекрасен его вкус. Впрочем, ее больше заботило, как отреагирует желудок.

Ванька, стоявший тут же подле матери, заглянул в ведро, подхватил его обеими руками и поволок к двери.

— Дети у вас тоже работают, — заметила Абигайль. — А вы знаете, что в большинстве цивилизованных стран детский труд запрещен?

— Зато сызмальства к труду привыкают. Дармоеда вырастить не проблема, а мужик должен с пеленок понимать, что его работу никто не сделает. А женится, кто будет его семью кормить? Так жена и из дома выгнать может неумеху-то.

Мисс Клейн озадаченно нахмурилась. Хм, странно… Похоже, в этой культуре отношения полов переплетались очень причудливо и полной зависимостью женщин от мужчин не слишком пахло. Она попыталась вновь вернуть разговор в прежнее русло:

— Но это мужчина, а не мальчик. И девочка у вас тоже работает.

— Так не на дядю, на себя. А вырастет жена-белоручка, так муж несчастный сколько прутьев ей об спину изломает, прежде чем уму-разуму научит.

— Телесные наказания? — Абигайль даже поперхнулась. — Такое возможно?

— А как же! Он меня ремнем, если в доме разор, а я его скалкой, если шибко водочки переберет. Так и живем. — Аглая хитро прищурилась.

— Да вы шутите? — неуверенно предположила Абигайль.

— А то! — Аглая не удержалась и звонко рассмеялась. — Что ты, милая! Мы же не лесовики какие, не дикари. Совет да любовь в семье, а без этого никуда.

— Ну да, ну да, — поспешно кивнула Абигайль. — А девочка ваша где? Что-то ее давно не видно.

— Козу пошла искать. Сейчас придет — вечерять уж скоро. Бабки, наверное, уже и сготовили все. Вы как, с нами-то посидите? По-простому, по-крестьянски?

— Конечно, конечно, — согласилась Абигайль и удивленно взглянула в кружку. За разговором она и не заметила, как выпила все молоко.

— Давай-ка, я тебе еще налью. — Аглая протянула руку за кружкой, и тут со двора донесся детский крик.

Аглая взметнулась, одним движением оказалась у двери, подхватила вилы, стоящие возле стены, и выскочила из хлева. В уши ударил рев сирены, Абигайль рванулась к выходу — сирена напомнила ей учения по боевой подготовке в Даббл-Пойнте. Рев нарастал, прерывистый, сверлящий уши — возле сарая, почти повиснув на веревке, тянущейся к спусковому крючку сирены, прыгал Ванька. Он что-то кричал, показывая рукой в сторону леса. Посреди двора валялось опрокинутое ведро, пролитое молоко быстро впитывалось в сухую землю.

С пасеки, прыгая через ульи, к дому мчался Евсей, за ним, отмахиваясь от пчел, бежал Сальяри. Джурич, скучавший на скамейке возле избы с миской малины, выронил миску и оторопело озирался. Мэтьюз, стоя на крыльце, глядел из-под ладони в сторону леса, бледнея на глазах.