Волчье море - Лоу Роберт - Страница 55

Мы укрылись среди древних камней, сгрудились во мраке, который рассеивали только сполохи молний, и при их свете мы различали низкие клубящиеся тучи.

Громовержец говорил из туч, а затем с воем налетел град, лед с песком, и мы припали к земле, пережидая ветер, что стелился над равниной и стегал ее своими невидимыми хлыстами. Увы, несмотря на всю ярость грозы, ни капли влаги не упало, и это было совершенно неожиданно для нас, привыкших промокать в грозу до нитки.

Даже брат Иоанн был напуган, хотя и злился на то, что мы вышли в ночь и не позволили ему припасть к некоему столпу возле Алеппо, на котором какой-то святой по имени Симон восседал птицей много лет, равно как и посетить Прямую улицу в Дамаске и древние развалины Пальмиры.

— Будь это обычное странствие, одно из тех, в какие пускаются ваши peregrinatores, — резко ответил я на бурчание монаха, — я бы с тобой согласился. — Я помолчал, оценив его гримасу при очередном сполохе, затем прибавил: — Но это не глупое блуждание во славу твоего Христа. Мы окружены врагами и, только крадучись в темноте, можем попасть туда, куда должны добраться.

— И куда же, молодой Орм? — с горечью спросил брат Иоанн. — Мы преследуем людей, гонимся за теми, кто следует за священником в сатанинские глубины. Что это, как не безумие, насланное теми джиннами?

В чем-то он прав, подумалось мне, и мрачные лица побратимов показывали, что и другие разделяют мои мысли.

— Наш путь домой ведет по дороге, с которой сошел Старкад, — сказал я громко, чтобы все услышали. — Мы пришли добыть рунный меч и освободить наших товарищей. Когда это будет сделано, я первым побегу обратно на «Сохаты» и распущу парус, чтобы поскорее убраться из этой проклятой всеми богами земли. Надеюсь, что никогда больше ее не увижу. И те, кто связан клятвой, могут бежать за мной.

— За серебром, которое сделает нас всех конунгами, — вставил Квасир. Побратимы задумались под вой ветра и раскаты грома.

— Если наши товарищи еще живы, — прорычал Коротышка Элдгрим, блестя глазами в темноте. Громыхнул гром, будто соглашаясь с ним. — А вдруг мы опоздали и они уже лишились своих ятр?

— Тем больше причин для спешки, — свирепо оскалился Финн. — Ежели любой из нас… Да пошевелите же мозгами, во имя всех богов! Похищенные пожирателями мертвечины, лишившиеся ятр… Вы бы отказались от всякой надежды, даже Братство.

— Если они остались без ятр, — проворчал Квасир, — тем лучше, этим людоедам меньше достанется.

Послышался недовольный ропот, а Квасир только развел руками — дескать, что такого он сказал?

Я промолчал, ибо расслышал в голосах побратимов страх и неуверенность. Потом перехватил взгляд Ботольва: похоже, наш здоровяк думал о том же самом.

— Это не болезнь, — произнес новый голос, вклинившись в мрачное молчание и раскаты грома. Сигват.

— О чем ты? Очухался, что ли? Давно пора, — пробурчал Финн.

Сигват словно не услышал, лишь подсел поближе к остальным. Ветер выл отчаянно, незримая колесница Рыжебородого мчалась по небу на окованных железом колесах.

— Поедание мертвых — не болезнь, и эти люди не одержимы. Всему виной голод, настолько сильный, что в пищу берут любое мясо, какое подворачивается.

— Люди, отведавшие человеческой плоти, уже не люди, — возразил брат Иоанн. — Спиной к ним лучше не поворачиваться.

— Как и к любому из нас, — ответил Сигват, — ведь и мы способны на то же самое, если крепко прижмет.

— Лично я тебя слопаю последним, — сказал я, чтобы хоть немного поднять всем настроение. Несколько мужчин усмехнулись, но Сигват, так его, не пожелал разогнать мрак Торовой ночи.

— Или я окажусь первым, — произнес он ровно. — Ведь смерть идет за мной.

— Это как? — встревоженно уточнил Ботольв. Смерть никого из нас не пугала, но этот верзила, при всей его силе, по-детски боялся норн.

— Годвин, тот сакс, — пояснил Сигват. — Он говорил со мной. Мой вирд, как предупреждала меня мать.

С неба громыхнуло так, словно захлопнули громадную дверь, и меня ослепила ярчайшая вспышка. К горлу подкатил комок, в чреве будто что-то завозилось, заколыхалось; вспомнилось, как Сигват глядел в серое небо над Кипром и рассказывал, что его мать узнала от вельвы из соседней долины — ее сын найдет погибель, когда с ним заговорит стервятник.

Прозвище Годвина, Путток, как раз и означало «стервятник».

Сигват объяснил это побратимам, и все замолчали. Сидевшие рядом с ним потянулись похлопать по плечу или по руке; никто не усомнился в неизбежности его гибели — кроме брата Иоанна, конечно, который, можно сказать, забился в падучей от негодования.

Он называл нас безмозглыми язычниками, ничтожествами, которым не суждено приобщиться райского блаженства, если только мы не обретем свет истинной веры, тупыми варварами, окунать которых в святую воду все равно что попусту метать бисер перед свиньями.

Мне почудилось, будто я различил сочный шлепок — что кто-то съездил монаху по уху; но никто не посмел поднять руку. Вместо этого побратимы покорно внимали его воплям, словно раскатам грома; подобно грозе, довольно быстро монах угомонился.

Потом, почти угоревшие в этой безумной ночи, мы выбрались из пустыни. Легко на словах, гораздо тяжелее на деле; это заняло у нас несколько дней блуждания по бескрайним песчаным просторам и переваливания через волны песка, катящиеся из ниоткуда в никуда. Песок тек вокруг нас, словно вода, заползал, будто живой, в каждую складку и дырку.

И даже тут, в этой бесплодной пустыне, я видел, как Али-Абу выкопал ямку, вставил в нее длинную тростинку, и, как по ворожбе, из тростинки начала сочиться вода. Теплая и грязная, она казалась слаще меда.

Это было единственное утешение. Даже Ботольв выбился из сил к тому времени, когда песчаное море вдруг перешло под ногами в твердый камень; он уже давно волок на плечах Козленка, хрипевшего и кашлявшего от песка, что забивался во все поры.

— Он легче кольчуги, которой у меня все равно нет, — пробормотал Ботольв, и мы бы рассмеялись, но наши губы склеились от остатков пота и этого треклятого песка.

Бергтор, напарник Коля Рыбий Крюк, получил рану в стычке в Аиндаре: маленький порез на предплечье. Рана воспалилась, побагровела и начала источать вонь, сколько ни молился брат Иоанн, прикладывая к руке Бергтора чистую тряпицу.

Водянистый красный гной из раны капал ему на штаны. Днем гной подсыхал, однако продолжал отравлять воздух сладковатой вонью. Мало-помалу Бергтор позеленел и теперь брел пошатываясь, как пьяный, а когда увидел впереди подъем, то упал на колени и заплакал — совсем беззвучно.

Сильный мужчина, вытерпевший все, что ниспосылали ему боги, рыдал из-за пореза на руке! Мы, честно сказать, подивились, что у кого-то из нас еще осталась влага для слез, и отвернулись, потому что тоже были сильными мужчинами и знали, что сами заплачем, когда придет наше время. Когда мы окажемся на краю, когда наши зрение и ум откажут, и тело перестанет повиноваться, — тогда и мы зарыдаем.

Мне следовало бы взять в руки Годи, но я хотел, чтобы он сам окончил свой путь. Четверо из нас отнесли его на поросшую бурым кустарником скалу, и это потребовало немалых усилий стонущих мужчин и изможденных верблюдов. Наконец мы очутились наверху, и свежий ветерок повеял на нас, и мы увидели блеск воды и зелени, такой яркой, что глазам сразу стало больно.

— Иордан, — сказал Али-Абу. — Мой долг исполнен. Я покажу, где вы сможете переправиться и в какую сторону Иерусалим.

— Иордан, — повторил брат Иоанн. Кровь сочилась из его потрескавшихся губ.

— Тут безопасно? — выдохнул Коротышка Элдгрим.

Али-Абу пожал плечами.

— Иерусалимом владеет турок по имени Мухаммад ибн-Туг, — ответил он. — Он принял титул Ишкида, но правление его непрочно, пусть он и твердит, что город этот свят для всех людей Книги. Христиан в Иерусалиме больше, чем иудеев или правоверных. Там есть мечети, иудейские храмы и церкви Христа, но иудеи обустроились лучше христиан, ведь христианские церкви порой оскверняют, особенно когда Великий Город затевает воевать. Закон запрещает строить новые и чинить старые храмы, но город свят для всех, так что ни один храм еще не сровняли с землей.