Князь. Записки стукача - Радзинский Эдвард Станиславович - Страница 41

И Соня, и Мадонна спокойно слушали все эти грязные слова.

Потом он приказал расходиться по одному. Черноволосый красавец, после стычки с Нечаевым не проронивший ни слова, ушел первым. Вслед за ним – Мадонна и Сонечка. Остались мы вдвоем.

Я положил деньги.

– Мало. Придется принести еще… Ишь, как ты просел, когда я заорал на него… А как он просел – испугался! А ведь храбрый человек – в Павловском училище учится. Запомни: у меня, как у Наполеона, гнев не поднимается выше жопы… А теперь иди. Она тебя ждет на улице, я ей приказал… А вот красавица не для тебя. Я ее себе забрал. Может, и Соньку твою заберу. Но позже, – он засмеялся.

И вот тут отец проснулся во мне… Бешеный гнев захлестнул, и я бросился на него. Я вцепился в горло маленького человечка и начал душить его. Он захрипел… и затих… Я отпустил его, и тело сползло на пол по моим ногам. Он лежал на полу, один глаз был бессмысленно приоткрыт… другой закрыт веком.

– Убил… Господи, убил… – бессмысленно шептал я.

И вдруг с каким-то гортанным криком он вскочил с пола и бросился в темный угол комнаты. Потрясенный, я остался стоять у стола, освещенный свечой…

Он выдвинулся из тени. В руке у него чернел пистолет. Он стоял с пистолетом… и дрожал!

Я был счастлив – не убил. И вдвойне счастлив – он боялся…

И я сказал:

– Забудь про меня. Потому что коли еще раз встретимся, я тебя задушу.

Она ждала меня на улице.

– Никогда не подумала бы, что вы из наших. Вы не обращайте внимания на его грубость. Он человек замечательный. Он настоящий… У каждого из нас хоть что-то есть… А ведь у него ничего нет, кроме революции…

Я все еще не мог прийти в себя и плохо слушал.

– Но в презрении к народу он не прав. В народе – вся правда. Во тьме крестьянских изб только и остался Христос… Я никогда не забываю – каждый мой день и ваш день… сама моя жизнь… как и ваша… оплачены народными потом и кровью… И вот о чем мы сейчас думаем: уйти в народ, работать с ними… Жить, как они. И объяснять им ежедневно их бесправие… Объяснять, что только когда они все поднимутся – только тогда они получат и землю… Но к этому походу надо долго готовиться, – продолжала Соня. – Я теперь часто ночую в вашем парке…

– ?!

– Наш слишком ухожен и мал, а ваш огромен и, главное, запущен. Нам ведь придется жить в лесах, скитаться…

Я с изумлением посмотрел на нее.

– Ну, когда мы в народ пойдем… И я готовлюсь – устраиваю себе ночевки в вашем парке под деревьями, в самой чаще. Теперь каждую ночь, когда дом укладывается спать, вылезаю из окна. На всякий случай со мной отцовский револьвер… И там, в чаще вашего парка, сплю прямо на земле… пока солнце не разбудит. И тем же ходом возвращаюсь обратно домой…

Неужели это было приглашение прийти? Или я ее не понял и она всадит в меня пулю?

Я вернулся в деревню…

Проснулся посреди ночи.

Есть в ночи такой страшный воровской час, когда умирают люди и свершаются опасные дела… Сел на кровати, слушал, как хрипло били часы в гостиной. Потом тишина и перещелкиванье соловьев в саду. Я встал, оделся, прошел в гостиную. Гостиная вся – в лунном свете…

Я вышел на террасу, прошел в сад, мокрый от росы.

Шел по мокрой дорожке, трогая голым плечом мокрые ветви.

Небо уже светлело…

Зашел в чащу. На упавшей березе сидела она.

Бешено обнялись…

Шептала:

– Боже, как я ждала тебя… в каждом шорохе мерещилось… Только не здесь. Лучше в поле, здесь роса… я вся мокрая…

Падали звезды. В поле пахло нагретой травой… Изнуряя друг друга поцелуями, сгорая от желаний, но не допуская последнего объятия (слишком горда, чтоб сразу отдаться), мучили друг друга в стогу… Возвращались, когда меркли звезды, над рекой клубился туман и было пронзительно холодно…

И весь день, счастливый, в полусне я ожидал продолжения.

Все случилось в чаще… Мы разделись, и я… услышал ее сдавленный крик… После молча лежала голая на мокрой от росы траве.

Я начал говорить о любви…

Она вдруг зло прервала и сказала холодно:

– Не надо глупостей. И пожалуйста, не вообрази серьезное. Я не люблю тебя, как, впрочем, не полюблю ни одного мужчину. Как в монастырях посвящают себя Богу эти курицы (любимое слово гувернера!), я посвятила себя Революции… Прости, я просто использовала тебя, точнее, твое красивое холеное тело… Чтобы не было противно избавляться от этого буржуазного предрассудка. Я о девственности. Теперь она не будет мешать удовлетворять простейшие физиологические желания, они не будут меня жечь – отвлекать от нашего великого дела… Прощай.

Я уверен, что это была неправда – этот выспренний монолог. Пока я жил в деревне, Сонечка по-прежнему приходила каждую ночь. Это были безумные ночи… Но когда я начинал говорить о любви, она закрывала мне рот двумя пальцами.

И теперь, когда ее кости давно истлели в безвестной могиле, я не знаю, кем я был для нее.

В сентябре она уехала, и я получил от нее письмо с одним словом: «Забудь!»

Исчез и Нечаев. Жизнь в осенней деревне мне надоела. Все соседские богатые помещики с очаровательными дочками двинулись в Петербург. Но тетка умоляла не приезжать. Она писала: «Я готова валяться у тебя в ногах. Только сиди в деревне…»

Я думаю, она с кем-то поговорила. С кем-то из сильных мира сего. Ей объяснили, что мне пока лучше быть вне Петербурга.

Она написала: «Нужно, мой друг, чтоб о тебе забыли, но для этого потребуется время».

Кончилось тем, что я вновь уехал за границу…

Я жил в Париже весьма весело.

Во время посещения великосветского борделя, смешно похожего на дворец, я впервые увидел того, с кем вскоре мне придется свидеться при весьма необычных обстоятельствах, – племянника царя Николу, или Великого князя Николая Константиновича, сына брата царя Константина Николаевича.

Второй раз я увидел его в курильне, где попробовал гашиш…

Верный теткин слуга отписал ей мои визиты, и я получил строгое письмо. Она требовала, чтоб я немедленно оставил парижскую клоаку и отправился в добродетельную Германию.

Так я очутился в скучнейшем провинциальнейшем Дрездене…

Здесь в первый же день я встретил родственников – Достоевских.

Увидел обоих на вокзале. Я как раз сходил с поезда. Из вагона впереди меня вышел Федор Михайлович, какой-то потерянный, растерзанный… Было свежо, но он шел без пальто…

На перроне заметил Аню – она его встречала…

Мне почему-то показалось, что им будет неприятно мое присутствие. И я остановился у своего вагона, пропуская сошедших с поезда.

Но они также встали у вагона, и я хорошо слышал его несчастный глухой голос:

– Ах, голубчик Аня, проезжая мимо Бадена, вздумалось завернуть туда. Соблазнительная мысль совершенно замучила. Мне показалось, что я должен пожертвовать имевшимися у меня луидорами и обязательно выиграть пару тысяч франков, это ведь нам на четыре месяца житья. Колебался… мучился, но все ж таки сошел с поезда! И тогда Бес сыграл со мной дьявольскую шутку до конца. Проиграл… проиграл все! Даже пальто пришлось заложить… Беда какая! Слава Богу, тепло…

Наконец они пошли по перрону…

Вот так я узнал, что мой родственник, написавший роман об игроке, отчаянный игрок.

Прошло несколько дней. Возле знаменитой старинной кондитерской я снова увидел наших «молодоженов».

Они только что вышли оттуда с очередным тортом (родственник, как я узнал потом, обожал сладкое). Аня несла торт, точнее, темпераментно им размахивала. Меня они не замечали – оба были до крайности увлечены ссорой, разыгравшейся прямо на улице…

Он вынул какую-то бумажку из кармана и попытался её выбросить. Но она не давала, хватала за руки… Он в ярости начал рвать бумажку.