Воспоминания о школе - Моска Джованни - Страница 17

— Ну, приходим мы туда, — продолжает рассказ Джульяни, в то время как весь класс ловит каждое его слово, — мой брат зажигает спичку, и она начинает гореть огромным таким красивым огнем, а в огне видно лицо тетеньки в белом… А папа мой когда один раз спичку зажег, я увидел фею…

— Фею, точно, — подтверждает Марколини, — я тоже видел один раз.

— Я тоже, я тоже! — кричат все остальные, чтобы не казаться хуже других. Все тянут руки, стучат себе в грудь, уверяя, что они тоже видели фею в спичечном пламени…

—.. Ну вот, — продолжает Джульяни, демонстрируя обожженный палец, — я хотел до феи той дотронуться, но она вдруг исчезла, а палец чуть весь не сгорел. Синьора учительница, можно я ребятам покажу?

Получив разрешение синьоры учительницы, Джульяни проходит между рядами и показывает каждому свой палец, щедро делясь подробностями с теми, кто хочет их узнать, и даже разрешает потрогать ожог. Наконец, очень серьезный, он подходит ко мне и повторяет мне всю историю, добавив парочку только что сочиненных деталей. Я же, чтобы сделать ему приятное, поздравляю его и хлопаю по плечу. Он снова забинтовывает палец и возвращается на свое место с видом триумфатора — сам учитель пятого класса видел его ожог.

Эти шестилетние дети… А чем лучше маэстро Пальяни, когда он хвастается перед учителями своим новеньким, не отточенным еще красно-синим карандашом, чтобы все они умирали от зависти?

Синьорина Ченчи живет с двумя сестрами-старушками. Она часто говорит о них как о маленьких девочках. Между собой они с сестрами называют друг друга разными ласковыми именами, в которых слышится та грустная и немного комичная нежность, которую эти старые девы держали в своем сердце всю жизнь. Одна работает учительницей, две другие ждут ее дома и готовят обеды и полдники для младшей сестренки, которая, бедненькая, так много работает и возвращается домой совсем без сил. Я прекрасно представляю себе их дом: ставни всегда прикрыты, и свет проникает в старинную гостиную через щель между ними тонким пыльным лучом, как в тускло освещенных церквях. Пол натерт до блеска, как в первом «Б», и в его зеркальной поверхности отражается старинная мебель со смешными названиями: консоль, канапе, и еще кресла, покрытые чехлами в цветочек. На консоли стоят часы. Годами монотонным тиканьем они отмеряют неменяющееся время. Стеклянный колокольчик с младенцем Иисусом, окруженным цветами. Когда за окном проезжает грузовик, колокольчик тихонько позванивает в этой темной и прохладной, как монастырская келья, гостиной. По стенам всюду развешаны картины. Самая большая — серая полинявшая фотография родителей в молодости. Они стоят, наклонив друг к другу головы. На остальных, поменьше, изображены наивные деревенские сценки или охотники, что целятся в зайцев, которые сидят близко-близко от них и не думают убегать, а, наоборот, отважно подставляют грудь под картечь.

— Синьорина Ченчи, вы любите школу?

Она, конечно, ответит, что нет, что она от нее ужасно устала и что ждет не дождется, когда уже выйдет на пенсию и уедет жить в деревню со своими сестрами.

— Но зачем тогда вы так много работаете? Зачем берете на себя столько обязанностей, от которых все остальные учителя отказываются? Почему вы делаете для школы больше, чем даже директор?

За это меня и любит синьорина Ченчи. Она всегда сидит со мной подолгу, потому что я единственный, кто отмечает ее работу, все остальные лишь подшучивают над ней. «Ее никто не заставляет столько на себя брать!» — говорят они и приходят к ней, только когда им что-нибудь нужно.

— Синьорина Ченчи, завтра придет инспектор, а я совершенно не знаю, чем украсить класс… Вы не дадите мне какой-нибудь горшок с цветами?

— Синьорина Ченчи, у вас случайно не будет немного веленевой бумаги?

— Синьорина Ченчи, одолжите мне, пожалуйста, картину, на стену нечего повесить.

И у синьорины Ченчи всё для всех находится, потому что ей нравится делать что-то для других, и всё, что ей нужно, — это чтобы эти другие заметили и хоть раз поблагодарили ее за ее работу. И чтобы синьора директор ее отметила…

— Но у директрисы, известное дело, много других забот и свои фаворитки — те, что ей улыбаются и рассыпаются перед ней в любезностях. Что я ей, простая учительница, которая в этом году выходит на пенсию…

— Как, уже в этом году?

— Да, последние месяцы мне осталось отработать. В октябре меня уже здесь не будет. Ну, я рада. Наконец-то могу спокойно уйти на пенсию… Только вот о школе кто подумает? Ребята? И ребятам с годами школа надоедает.

Бедная синьорина Ченчи. Какие глупости, какую неправду она говорит! Она и сама догадывается и опускает глаза.

Это она-то рада, что уходит из школы? Она, которая возвращается сюда даже днем, после уроков, когда здесь уже никого нет и классы стоят пустые, темные и прохладные, как ее старая гостиная.

Что она здесь делает, одна в пустом классе?

Проверяет домашние задания, убирает сухие листья, протирает пыль на библиотечных книгах, потом еще раз протирает пыль и находит любой предлог, лишь бы подольше задержаться в этом своем классе, который принадлежит ей вот уже много лет — она точно и не вспомнит, сколько. И при мысли, что в следующем году сюда придет кто-то другой, ее бросает в дрожь. Она знает здесь каждую парту и помнит имена всех малышей, что сидели за ними за эти годы. Ей кажется невероятным, что другая учительница совсем скоро будет рыться в ящике, который тридцать лет принадлежал ей одной. Что кто-то будет поливать цветы, которые она сажала и за которыми ухаживала все эти годы. Эти цветы никогда не вянут, потому что она и летом приходит их навещать.

Летом, когда школьные коридоры пустеют, шаги синьорины Ченчи гулко звучат в коридоре…

Прощай, Марколини, прощай, Джульяни. Во втором классе у вас будет другая учительница, которая не обратит ни малейшего внимания на твою, Марколини, малюсенькую кляксу и тем более, Джульяни, на твой ожог, которого толком не разглядеть. А вы, маэстро Пальяни, когда вам снова понадобится красно-синий карандаш, будете бродить по школе, не зная, к кому обратиться. А вы, учителя, разделите между собой наследство, состоящее из горшков с цветами, но все равно они у вас долго не протянут.

Прощайте, синьорина Ченчи. Еще какое-то время мы будем встречать вас у школы — вы будете приходить сюда по старой привычке, и ваше имя будет звучать в этих стенах год или два, но потом вас забудут.

А однажды Марколини, ученик третьего-четвертого класса, посмеется над той учительницей, что так серьезно относилась к маленькой кляксе, — теперь, когда он спокойно может перепачкать кляксами всю тетрадь, и никто ему и слова не скажет…

XI. Секрет маэстро Гарбини

Вы не знаете маэстро Гарбини, Антонио Гарбини из четвертого «А»? Но вспомните своего школьного учителя или любого другого из тысяч учителей, которые в конце года, с бьющимся сердцем, с радостью и одновременно с отчаянием входят в секретарскую за зарплатой. Заветный конвертик такой легкий, что того и гляди улетит, так что они покрепче прижимают его к груди, чтобы он не выпорхнул из рук и не закружился в небе вместе с ласточками. Представьте себе одного из этих учителей, раньше времени поседевших, уставших уже с утра, потому что содержимого танцующего с ласточками конверта не хватает на семью, так что им приходится работать ночами, до самого рассвета, когда голова уже сама собой клонится к столу, и на лбу у него, как на промокашке, отпечатываются перевернутые цифры бухгалтерского отчета бакалейщика или почтовой конторы. А пиджаки их помните? Перештопанные, перелицованные, все в пятнах, они выглядят так, что даже пожилой старьевщик, который по утрам торгует на углу у школы, отдал бы его беднякам задаром. Но учитель говорит: «По мне, он еще ничего». И, сведя с пиджака пятна и хорошенько его отгладив, разгуливает в нем, оставляя за собой вполне ощутимый запах бензина.

Мечтать об автомобиле — слишком непозволительная роскошь для учителя, самое большее, о чем он может позволить себе мечтать, — велосипед. Но от него все равно пахнет бензином, и запах этот отдаленно намекает на присутствие автомобиля, что немного скрашивает убогость прохудившихся туфель, потертого воротничка и выцветшего галстука.