Воспоминания о школе - Моска Джованни - Страница 25

Завтра утром ее и мой Мартинелли принесут нам ромашки, собранные на одном и том же лугу.

В небе, которое виднеется из окна, Лауретта Роминьоли ищет бабочку, Джаннетто свою маму, а мы с синьориной Караччоло — облако, на котором мы словно и вправду оказались, когда я взял ее за руку.

Наконец уроки закончились.

Синьорина Караччоло ждет меня на углу школы.

— Как тебя зовут? Я знаю только, что твое имя начинается на «Т».

— Тереза.

— Никто ведь не говорил тебе, что тебе не идет быть накрашенной и что так ты была совсем на себя не похожа?

— Никто, к сожалению. Но потом, когда дети хотели поцеловать меня в щеку, а мне приходилось говорить «нет», или просили открыть сумочку, чтобы проверить, есть ли там карамельки, а я стеснялась, я поняла все сама.

Мы держимся за руки, как дети. Проходим мимо церкви.

— Мы кое-что забыли.

— Что?

— Ответить Марио Баттистони. Правда ли, что птички тоже ходят в церковь?

— Ты как думаешь?

Мы поднимаем вверх глаза. Вокруг колокольни бесшумно кружат ласточки.

Я думаю, да. Думаю, что можно стать бабочкой, что можно летать по небу, что можно держать за руку воспитательницу младшей группы с огромными и прекрасными глазами и чувствовать себя самым счастливым человеком на свете.

Завтра утром, когда ты снова увидишь Марио Баттистони, скажи ему да, скажи ему, что птички тоже ходят в церковь, скажи ему да, синьорина Тереза Караччоло.

Синьорина Тереза, которая вскоре станет моей женой.

XVI. Игрушечные часы

Меня не было в школе два дня. Вернувшись, я обнаруживаю в классе полный разброд и шатание. Мартинелли убит горем. Учитель, который меня замещал, забрал у него игрушечные часы — те, которые стоят восемь или десять монет и не ходят. Но у них есть одно преимущество, которого нет у настоящих часов: их можно поставить на любое время, и, пока кто-нибудь снова не переведет стрелки, время это не изменится. Вообще, время с этими часами или не идет совсем, или бежит так быстро, что за минуту может пройти целый месяц; а если покрутить стрелки вспять, можно вернуть те мгновения, которые прошли месяц или даже год назад и которые казались нам безвозвратно потерянными… Такие часы есть только у детей. У нас, у взрослых, все часы настоящие и показывают они самое настоящее время — то, что идет неуклонно вперед, минута за минутой, и если вдруг останавливается, это может означать только одно: часы сломаны.

Мартинелли купил свои часы в магазинчике у школы, в той самой канцелярской лавочке, которая ничуть не изменилась с тех пор, когда я сам наведывался туда ребенком, и где по-прежнему ребят ждет та же приятная мелочовка, что и двадцать лет назад: игрушечные часы, зеленые жестяные повозки с кучером и лошадьми золотого цвета (помните тех жестяных лошадок, которых, не успев купить, мы тут же делили на две половины и из двух лошадей делали четырех, а из четырех — восемь?), бумажные свистульки-язычки, микроскопические бутылочки за две монеты, с водичкой зеленого или красного цвета внутри, которую мы тайком выпивали, уверенные в том, что это был ликер…

В общем, Мартинелли очень страдает без своих часов: «Синьор учитель, я ничего такого плохого не делал. Я просто крутил стрелки, чтобы время побыстрее прошло. А то учитель, который вместо вас приходил, был скучноватый».

Вместо меня приходил старый усталый учитель, у которого нет своего собственного класса: он сидит в секретарской и выполняет разные поручения дирекции. Отправляет почту, заполняет дипломы, содержит в порядке библиотеку и иногда, если отсутствует кто-то из учителей, заменяет его. Разговаривает он очень тихо и медленно, потому что устал, и он давно уже не так терпелив, как когда-то.

Вот почему он отобрал часы у Мартинелли. Сначала он хотел выбросить их в мусорную корзину, но потом, ворча что-то себе под нос, положил в карман. Когда я зашел за ними в секретарскую (я от души сочувствовал Мартинелли, оставшемуся без часов), он держал их в руках и крутил стрелки, совсем как Мартинелли на уроке. Но, скорее всего, не для того, чтобы время прошло быстрее, а наоборот — для того, чтобы вернуть время давно ушедшее, которое не вернуть иначе как с помощью детских игрушечных часов.

Учитель замечает меня и, краснея, прячет часы в карман.

— Я узнал, что вы забрали часы у одного из моих учеников. Совершенно правильно. Я тоже не позволяю ученикам приносить в класс предметы, не имеющие отношения к учебе…

— Это совершенно непозволительно. Так они не только сами отвлекаются, но и других отвлекают. Вы, молодые учителя, слишком мягки с ними. Нужно больше твердости, больше строгости… Часы у меня. Вы ведь не собираетесь их возвращать, надеюсь.

Он говорит все это, не глядя на меня. Я тоже избегаю его взгляда — не хочу, чтобы он понял, как сильно мне хочется забрать у него часы, а он, понятное дело, не хочет их отдавать и боится, что я их сейчас попрошу.

— Я их толком не рассматривал, но я так понимаю, что речь идет об игрушечных часах, копеечных. Не имеет смысла возвращать их мальчишке.

— Я тоже понятия не имею, что там за часы, — вру я, — но у меня заведено в конце года отдавать ученикам отобранные у них на уроках вещи, так что, если вы не против, я попросил бы вас вернуть мне часы. Я запру их в ящике стола.

— Да я бы отдал их вам, если бы они были у меня. Но я, скорее всего, оставил их дома, так что извините…

Ну как тебе не стыдно так нагло врать, а еще пожилой учитель! На твое счастье, часы эти игрушечные и потому не тикают у тебя в кармане…

Ты хочешь оставить часы себе, чтобы играть с ними, как Мартинелли, и чтобы поворачивать вспять стрелки, а с ними и время. Чтобы вернуться в те годы, когда твои волосы были не такими седыми, как сейчас, когда ты не сердился еще на ребят и не отбирал у них предметы, не имеющие отношения к учебе. Но тебе лучше вернуть эти часы. Оставим такие вещи детям — нам, взрослым, нужно довольствоваться настоящими часами, стрелки которых нельзя повернуть назад, которые так просто не остановить, которые минуту за минутой отсчитывают наше прошлое, а настоящее показывают в тот самый момент, когда оно уже становится прошлым… Верни лучше часы их хозяину…

— Ну раз вы так настаиваете… Но только имейте в виду, что сперва я отдам их синьоре директору.

И он снова принимается заполнять диплом, бедный старый учитель. Но стоит мне отвернуться, он тут же достанет из кармана часы Мартинелли, легкие-легкие, с жестяной цепочкой, со стрелками, которые можно сколько угодно поворачивать в любую сторону, останавливать на любой минутке, и если минутка эта прекрасна, можно продлить ее хоть на сто лет…

— Мартинелли, у меня пока не получилось вернуть часы. Синьор учитель отнес их к себе домой. Но завтра он должен отдать их директору.

Не один Мартинелли убит горем, с ним вместе страдает весь класс. Я помню, как зимой во время переменки Мартинелли вытаскивал свои часы и ребята обступали его со всех сторон.

Шел дождь. Небо во дворе было совсем серым, а дерево совсем черным, с высохшими ветками. И ни малейшей надежды хоть на какой-то просвет! Весна казалась далеким воспоминанием, бесполезно было даже ее оплакивать. А скажи кто-нибудь, что она уже не вернется, в это легко можно было поверить.

Но Мартинелли бодро начинал крутить стрелки, и через какие-то мгновения:

— Вот и февраль прошел!

Стрелки снова крутятся. Мартинелли останавливает их на марте.

— Ласточки?

И все смотрят на небо, серое-серое, но видят его голубым.

А на высохших ветках видят набухающие почки. Начинают петь ласточки. Ребята смеются от радости. Руки у них еще обветренные и холодные, но они уже собрались ловить ими бабочек.

— Апрель! — объявляет Мартинелли.

И почки исчезают, а вместо них появляются маленькие нежные зеленые листочки. По полу тянется широкая полоса солнечного света, которая пересекает весь класс и поднимается по противоположной стене к окну.

— Апрель!