Поэзия Серебряного века (Сборник) - Ходасевич Владислав Фелицианович - Страница 29

29

Встреча Тебя забыл я… И какою Ты предо мной тогда прошла, Когда к вечернему покою Сходила мгла на купола?.. В равнинном устье бесконечно Текли позорные года. Я думал: уж тебя, конечно, Не повстречаю – никогда… Но как обманут был нежданно: Стекло зеркал ночных следя, Заметил профиль сребротканый И лилию – хрустальней льда! И вот – ты предо мной в тумане Стоишь такой, как в первый раз: Со звором никнущим в обмане Янтарно-черных скорбных глаз… 1909 После грозы Как быстро высыхают крыши. Где буря? Солнце припекло! Градиной вихрь на церкви вышиб — под самым куполом – стекло. Как будто выхватил проворно остроконечную звезду — метавший ледяные зерна, гудевший в небе на лету. Овсы – лохматы и корявы, а рожью крытые поля: здесь пересечены суставы, коленцы каждого стебля! Христос! Я знаю, Ты из храма сурово смотришь на Илью: как смел пустить он градом в раму и тронуть скинию[103] Твою! Но мне – прости меня, я болен, я богохульствую, я лгу — твоя раздробленная голень на каждом чудится шагу. 1913 Укроп Тянет медом от укропа, поднял морду, воя, цербер.[104] Из-за века – глаз циклопа: полнолунье на ущербе. Под мельницей ворочает колеса-жернова мучарь[105] да нежить прочая, сама едва жива. А на горке, за овином, за цыгельной[106] – ветряки. Ты нарви, нарви, нарви нам, ведьма, зелья от руки! Пошастать бы амбарами, замки травой взломать: не помирать же старыми, такую твою мать! Прется виево отродье; лезет в гору на циклопа. Пес скулит на огороде, задыхаясь от укропа. (1913) Сеанс Для меня мир всегда был прозрачней воды. Шарлатаны – я думал – ломают комедию. Но вчера допотопного страха следы, словно язвы, в душе моей вскрыл этот медиум. С пустяков началось, а потом как пошло, и пошло – и туда, и сюда – раскомаривать: стол дубовый, как гроб, к потолку волокло, колыхалось над окнами желтое марево, и звонил да звонил, что был заперт в шкапу, колокольчик литой, ненечаянно тронутый. На омытую холодом ровным тропу двое юношей выплыли, в снег опеленуты. Обезглавлен, скользя, каждый голову нес пред собой на руках, и глаза были зелены, будто горсть изумрудов – драконовых слез — переливами млела, застрявши в расщелинах. Провалились и – вдруг потемнело. Но дух нехороший, тяжелый-тяжелый присунулся. Даже красный фонарь над столом – не потух! — почернел, как яйцо, где цыпленок наклюнулся. – Ай, ай, ай, – кто-то гладит меня по спине, — дама, взвизгнув, забилась, как птица, в истерике. Померещилось лапы касанье и мне… Хлынул газ из рожков и – на ярком мы береге. – Боже, как хорошо! – мой товарищ вздохнул, проводя по лицу трепетавшими пальцами. А за ставнями плавился медленный гул: может, полночь боролась с ее постояльцами. И в гостиной – дерзнувший чрез душу и плоть пропустить, как чрез кабель, стремление косное — все не мог, изможденный, еще побороть сотворенное бурей волнение грозное. И, конечно, еще проносили они — двое юношей, кем-то в веках обезглавленных, — перед меркнущим взором его простыни в сферах, на землю брошенных, тленом отравленных. 1913 (1920) * * * О бархатная радуга бровей! Озерные русалочьи глаза! В черемухе пьянеет соловей, И светит полумесяц из ветвей, Но никому весну не рассказать. Забуду ли прилежный завиток Еще не зацелованных волос, В разрезе платья вянущий цветок И от руки душистый теплый ток, И все, что так мучительно сбылось?.. Какая горечь, жалоба в словах О жизни, безвозвратно прожитой! О прошлое! Я твой целую прах! Баюкай, вечер, и меня в ветвях И соловьиною лелей мечтой. Забуду ли в передразлучный день Тебя и вас, озерные глаза? Я буду всюду с вами, словно тень, Хоть не достоин, знаю, и ремень У ваших ног, припавши, развязать. 1917 Киев Из цикла “Семнадцатый”1 Неровный ветер страшен песней, звенящей в дутое стекло. Куда брести, Октябрь, тебе с ней, коль небо кровью затекло? Сутулый и подслеповатый, дорогу щупая клюкой, какой зажмешь ты рану ватой, водой опрыскаешь какой? В шинелях – вши, и в сердце – вера, ухабами раздолблен путь. Не от штыка – от револьвера в пути погибнуть: как-нибудь. Но страшен ветер. Он в окошко дудит протяжно и звенит, и, не мигая глазом, кошка ворочает пустой зенит. Очки поправив аккуратно и аккуратно сгладив прядь, вздохнув над тем, что безвозвратно ушло, что надо потерять, — ты сажу вдруг стряхнул дремоты с трахомой вывернутых век и (Зингер[107] злится!) – пулеметы иглой застрачивают век. В дыму померкло: “Мира!” – “Хлеба!”, Дни распахнулись – два крыла. И Радость радугу вполнеба, как бровь тугую, подняла. Что стало с песней безголосой, звеневшей в мерзлое стекло? Бубнят грудастые матросы, что весело-развесело: и день и ночь пылает Смольный. Подкатывает броневик, и держит речь с него крамольный чуть-чуть раскосый большевик… И, старина, под флагом алым — за партией своею – ты идешь с Интернационалом, декретов разнося листы. 1918 (1922) вернуться

103

Скиния(греч. шатер) – древнееврейский переносной храм, созданный по указаниям Бога, которые Моисей получил на горе Синай.

вернуться

104

Цербер— здесь: сторож, цепной пес, а не мифологический персонаж.

вернуться

105

Мучарь— разновидность нечисти: домовой, обитающий на мельнице.

вернуться

106

Цыгельня (цигельная; cegielnia: польск. от cegla – кирпич) – кирпичный завод; сарай, навес, т. е. одна крыша на столбах.

вернуться

107

Зингер— марка швейных машин.