И я там был..., Катамаран «Беглец» - Куличенко Владимир - Страница 58

— Я вам скажу, тут дело нечистое, — ослабленным голосом высказал предположение капитан.

— Хотите сказать, причина не в заводском браке? — спросил Виктор.

— Думаю, что нет.

— Тогда в чем же? — почти выкрикнул журналист, поднялся и с ненавистью поглядел на расслабленного лежавшего капитана.

— Прошу всех соблюдать спокойствие, — устало произнес Тимофеевич. — Мы находимся в ситуации, где каждый при желании может предъявить другому массу претензий; положение экстремальное, прошу помнить и проявлять твердость духа.

— Не далее как четверть часа назад вы показали пример, — язвительно поддел фотограф.

— Что ж, я тоже человек, — спокойно отреагировал Тимофеевич. — Как бы там ни было, я остаюсь капитаном и велю выполнять мои распоряжения.

— Ну уж нет! — вскипел Виктор. — Сыты по горло вашим компетентным руководством, товарищ капитан!

— Мои приказы можешь не выполнять, когда вернемся в поселок, а пока я отвечаю за тебя, сосунок!

— Что-о-о? — Виктор угрожающе двинулся на Тимофеевича. Я моментально подбежал и встал между ними.

— Отойди, Серега, — попросил фотограф. — Сейчас я его ухайдокаю…

Однако Витя явно недооценил соперника. Капитан сделал шаг вперед, легко, как-то между прочим, получилось так, что я оказался распростертым навзничь на земле, а Виктор после взмаха руки Тимофеевича охнул, переломился и медленно повалился на траву. Таким далеко не педагогичным способом была восстановлена субординация, и табель о рангах не претерпел изменений.

В древней книге сказано: «И только милосердие отличает нас от праха, из которого мы вышли и в который должны вернуться».

— Вставай, несчастный, — капитан великодушно протянул руку поверженному.

Журналист все же предпочел обойтись без предложенной помощи. Поднявшись, он угрюмо заметил:

— Сейчас несчастней нас, наверно, во всей республике никого нету.

Безрадостный этот вывод вряд ли являлся преувеличением. Мы остались без катамарана, без куска пищи, практически без одежды, и, главное, наши надежды оказались разбитыми. Могли ли мы рассчитывать на чью-либо помощь? Об этом следовало думать поутру; надвигалась ночь, и самое благоразумное, что мы были в состоянии сделать для самих себя в эти минуты, это подыскать подходящее место для ночлега. Неподалеку за ручьем была неглубокая лощина. Каждый из нас принес несколько охапок сухой травы для подстилки, и затем без долгих разговоров все улеглись. Несмотря на усталость, я не мог уснуть. Что-то роковое, таинственное присутствовало в том, что произошло с нами, — это ощущение не покидало меня, хотя рассудок всему давал объяснение. Я мучительно пытался понять: что же случилось в действительности, в чем истинная, пока скрытая, причина кораблекрушения? Если камень сделал пробоину, это должно было непременно обнаружиться еще не месте — там, в каньоне. Не укладывалось в голове, какой силы должна достигать течь, чтобы двухкорпусная лодка затонула почти мгновенно? Вспоминалось причудливое волнение, гигантские круги, переливавшиеся многоцветьем красок и невесть откуда появившиеся на поверхности озера, — я лежал, смотрел на звезды, размышлял, пытался вспомнить мельчайшие детали нашего путешествия вплоть до последнего мгновенья, но ни в чем не мог обнаружить связи со случившимся. Мне показалось, что и Тимофеевич не спал: он беспрестанно ворочался и вздыхал как-то тяжко. К утру похолодало, я принес еще травы, навалил ее на себя, но так и не согрелся и не уснул, до рассвета пребывал в некоем болезненном забытьи, увлекаемый какими-то кошмарными видениями. Когда рассвело, мы еще долго недвижимо лежали, одубев от холода, в тех позах, в которых застигли нас первые лучи, пока хорошенько не пригрело и кровь горячо не заструилась в жилах.

Рассвет выдался чудный: вершины в розовом, низины голубели, искрилось озеро, но разве могло созерцание этих красот развеять наше тягостное душе-расположение?

— Еще одна такая ночевка, и мне хана, — известил Виктор простуженным голосом, шмыгнул носом и утерся.

— Что будем делать? — спросил я.

— Прыгать да бегать!

О том, чтобы идти берегом назад к аулу, не могло быть и речи. За двое суток плавания мы удалились от него самое меньшее на семьдесят миль, и возвращение сухим путем, учитывая, что пришлось бы продираться сквозь заросли, раня босые ноги, ночевать где придется, доставило бы чрезвычайные лишения и продлилось бы довольно долго. Представлялось разумным двинуться в горы, на луга к чабанам, попросить одежду, обувь и затем спуститься к шоссе, но и такая дорога отняла бы по меньшей мере двое суток. Ничего другого не оставалось, как идти к каменоломне, откуда можно было добраться на самосвале до шоссе, а если договориться с шофером, и к самому поселку. Мы шли, то и дело ускоряя шаги, а точнее сказать, шажки, на что фотограф заметил:

— А ведь с каким желанием мы стремились сюда, но, пожалуй, с не меньшим теперь драпаем.

— Если не считать, что драпать в сотни раз труднее, — отозвался я.

— Да, вот они, метаморфозы судьбы. Впереди ковылял Тимофеевич, за ним я, позади Виктор.

— Представляю, как обхохочутся работяги, завидев нас, — говорил Тимофеевич. — Вот будет им бесплатный концерт!

— Мне дома женка тоже концерт устроит, — помрачнел Виктор. — С классической арией под занавес.

Чтобы переменить тему разговора и прояснить, как мне представлялось, существенный для всех вопрос, я обратился к капитану:

— Что ни говори, это путешествие вам, Григорий Тимофеевич, в разорение. Сколько мы вам должны?

— А сколько не жалко! — добродушно улыбнулся он и прибавил: — Шучу, шучу. Вернемся, разопьем бутылочку, и весь расчет.

Я принялся протестовать, но капитан был непреклонен в своем благородстве. Мы вышли на лужайку, покрытую тимьяном и богородицыной травкой. Настроение у нас улучшилось, но оставалось далеко не лучезарным. Я ощущал, как мой желудок точно скручивается в жгут, и с трудом мог отвлечься от мыслей о чем-нибудь съестном. Мы прошли, наверное, три-четыре километра, прежде чем стало возможным сквозь завесу листвы различить вдалеке обрывистые уступы каньона. Оттуда не доносилось ни звука.

— А если у них сегодня выходной? — высказал догадку Виктор.

Выходной день в четверг — это было что-то новое. Вероятнее всего, бригаду временно перебросили на другой объект. Несмотря на это огорчительное предположение, мы продолжили спуск, и вдруг фотограф как-то излишне спокойно говорит:

— Глядите — человек…

Мы с Тимофеевичем разом подняли головы и обомлели: на кручу взбирался довольно странной наружности человек в электрокурточке фехтовальщика, голорукий, в бежевых брюках-трико и в заморских модных полуботинках на литой подошве.

— Товарищ спортсмен! — окликнул его Григорий Тимофеевич.

Этот возглас словно подстегнул голорукого — он нервно обернулся, как бы желая удостовериться, что зовут именно его, и затем со всех ног бросился в кусты.

— Вот чудак! — невольно вырвалось у меня. — Чего он испугался?!

— Надо его найти! За ним! — призвал капитан. Врассыпную мы кинулись в заросли, но скоро выяснилось, что незнакомец исчез без следа.

— Но откуда здесь быть спортсменам? — удивился я. — Может, в предгорьях есть спорт-база?

— Нету тут никакой базы. Я бы знал, будь она где-нибудь поблизости, — несколько неуверенно ответил капитан и вдруг, переменив лицо, прибавил с раздражением: — Свинья! Неужто он не видел, что мы нуждаемся в помощи?!

Тем не менее сил у нас прибыло, поскольку теперь мы определенно знали, что где-то рядом есть люди и наверняка не все они такие сволочи, как этот в модных ботинках.

Спустились к ущелью на отлогий скос, но к своему великому разочарованию, не обнаружили окрест каких-либо признаков деятельности человека. Перед нами чернел зев пропасти, по обе стороны от него тянулись сосенки, а внизу вскипал поток. У края пропасти было ветрено, мы отошли, сели на пригорок, призадумались.

— Ничего не понимаю, — проговорил Тимофеевич. — Я совершенно отчетливо слышал, как работала камнедробильная установка. Причем эти олухи умудрились установить ее на самом краю ущелья, и часть камней срывалась вниз. Но нигде не видно даже отметины разработок. Выходит, не надо верить собственным ушам?