Дети дорог - Самойлова Елена Александровна - Страница 61

— Никому не выходить из комнат! — собственный голос я услышала будто со стороны, сильный, ровный, чуть срывающийся на вдохе. Голос, в котором явно проскальзывали Ровинины командные нотки. Голос лирхи, которому не перечит даже вожак табора. — Заложите двери засовами, к нам пришла беда!

Зачем я говорю столь очевидные вещи, зачем пытаюсь докричаться до каждого, кто прячется в запертой изнутри комнатке? Ведь ромалийский народ не в первый раз сталкивается с нечистью что в чистом поле, что на дороге, что в городе, и уж они-то прекрасно знают, когда нужно подниматься на врага всем миром — и в тот момент за нож, кол или освященную плеть с серебряными шариками на конце не берутся только совсем уж малые дети, а когда нужно затаиться и ждать, пока смерть обойдет стороной.

— Поздно запирать двери. Мне больше нечего терять. — Тихий мужской голос раздался из мрака, разлившегося у основания лестницы, ведущей на первый этаж. Мягкий и шелестящий, он внезапно стал громким, раскатистым, порождающим гулкое эхо. — Вот твоя цель, госпожа! Стреляй в мужчину на верхней ступеньке лестницы!

Вампир не договорил, как грянул выстрел и на стене рядом с тем местом, где мгновение назад находился Искра, возник огненный сноп. Я успела увидеть только покрывающуюся железными латами спину харлекина, перемахнувшего через перила, как колдовское пламя, поначалу ярко-красное, играючи обратило в пепел деревянную обшивку, осыпаясь на пол негаснущими угольками-звездочками, а потом внезапно зазолотилось, становясь обычным пожаром, жадно пожирающим пол и наполняющим коридор удушливым дымом.

Страшно.

Наверное, каждый до ужаса боится именно такого огня — не укрощенного, не запертого в чреве печи, свободно расползающегося во все стороны, отсекающего дорогу к спасению и в конечном итоге обращающего в прах, в пепел. Страшно, когда дым разъедает глаза, заставляя непрошеные слезы потоком струиться по щекам, жар окатывает со всех сторон, превращая даже воздух в зыбкое, обжигающее горло марево, а ослепительно-яркие язычки пламени так и норовят охватить одежду и волосы, оборачивая когда-то сильное и даже в чем-то красивое существо в истошно вопящий огненный факел.

Что делать? Куда бежать? С одной стороны — ромалийцы в накрепко запертых комнатах, с другой — вампир и ганслингер, впустивший в зимовье беду и смерть. Кинешься тушить пожар, пока тот еще толком не разгорелся, — либо нежить успеет порезвиться всласть, либо девица с револьвером в суматохе начнет стрелять в любого, кто покажется ей подозрительным. Займешься вампиром — огонь наверняка успеет добраться до ромалийцев, или они задохнутся в дыму. В комнатках есть окна, но где-то они слишком маленькие, чтобы оттуда мог выбраться взрослый человек.

Взгляд упал на горку одежды, оставшейся после вампирьей «куклы». В памяти мелькнул образ Рады, то, как ромалийская девчонка с испуганным визгом гасила пламя, расцветающее на юбке чересчур смелой подружки, на спор перепрыгнувшей через высоченный костер в ночь летнего солнцестояния. Недолго думая, я подхватила с пола тяжелое, кое-где разодранное в клочья бархатное платье, присыпанное мелким бесцветным пеплом, и принялась сбивать пламя вначале с пола, а потом и со стен. Почти вслепую, потому что от дыма нещадно щипало глаза, стараясь не дышать, чтобы не поперхнуться отравленным воздухом.

Шажок, еще один.

Платье в руках становится все тяжелее с каждым ударом, оно уже тлеет, и кажется, будто бы по слипшемуся ворсу мечутся обжигающие пальцы искры. Пол под ногами горячий, очень горячий — я будто повторяла свой первый танец на угольях, но только на этот раз он был отчаянным, не имеющим ни ритма, ни порядка. Пугающим, обдающим сердце противным холодком. Не за себя — за тех, кто прятался от беды за деревянными дверями и в любой момент мог оказаться в ловушке. Об Искре я почему-то даже не думала, тот сам справится. Что станется харлекину, если против него один только ганслингер, без дудочника, захлестывающего волю невидимой цепью и легко ставящего на колени, без наемников с железными шестигранными кольями? Да ничего.

Изумленный возглас за спиной — и тотчас меня с головы до ног окатило ледяной колодезной водой, проясняющей разум и унимающей ломоту в затылке. Сильная рука схватила меня поперек живота и оттащила от пышущей жаром стены, и тотчас мое место заняли сразу двое ромалийцев с завязанными платками лицами, ловко сбивающие пламя небольшими ковриками, от которых валил пар, остро пахнущий мокрой шерстью.

— Мийка, рехнулась, что ли, в огонь босиком лезть?! Скажи спасибо, что подоспели вовремя, у тебя уже юбка по низу горела! Ты посмотри только! — В глазах Михея-конокрада плясали отблески затухающего пламени, вызолачивая радужку, волосы растрепались и буйными кудрями свисали на лоб, делая ромалийца похожим на медведя-шатуна, раньше времени выбравшегося из берлоги. Крепкая ладонь огладила мои щиколотки, онемелые, нечувствительные к прикосновениям. — Лирха, у тебя ноги чешуей покрыты. И руки до локтей. Если увидят…

— Помолчи! — Я осторожно села, слепо зашарила по полу, ища посох, который выпустила из рук, когда кинулась гасить пламя. Прислушалась к пугающей тишине внизу.

Не могла ганслингер так быстро расправиться с Искрой, да еще и бесшумно скрыться, бросив здесь «трофей», а сам харлекин не умеет двигаться достаточно мягко, пребывая в облике металлического чудовища, — все равно прутья-волосы шелестят при каждом наклоне головы, с тихим звоном царапают стальные доспехи заостренными кончиками. Добавить сюда вампира, только что лишившегося с трудом восстановленной «куклы», и получим место, от которого любому человеку стоит держаться подальше. А тут с полсотни людей прячутся за засовами и не решаются выйти, потому что за дверями — смерть.

И кто здесь за кем охотится, а?

Я глубоко вздохнула, сунула Михею в руки лирхин посох и направилась к лестнице, вглядываясь в замерший в ожидании разноцветный мир шассьими глазами. Успела заметить тающий обрывок тьмы, пронзенный не то сломанной у основания ножкой стола, не то обрубком деревянной ручки от метлы, а потом увидела ее. Женщину, чей контур полыхал тщательно скрываемой ненавистью столь же ярко, как и пламя, изрыгаемое ее револьвером. Женщину, в которой притаилось безумие, черное, беспросветное, густо-фиолетовым маревом окутывающее когда-то ярко-зеленый силуэт. Ту, которая уже когда-то давно, в прошлой жизни, разорила мое родное гнездо, а теперь вернулась, чтобы впустить беду в обретенный среди ромалийцев дом.

Она стояла прямо под лестницей, выставив револьвер перед собой на вытянутой руке, и я не удержалась. В одно движение перемахнула через перила, падая прямо на ганслингера и целясь короткими когтями в ее шею. Поспешила — и потому промахнулась совсем чуть-чуть, буквально на волосок. Ганслингер будто почуяла мое присутствие и отклонилась ровно настолько, что когти вместо нежной, незащищенной шеи ударили женщину по спине, вспарывая камзол и лишь слегка задевая кожу. Я больно стукнулась пятками о пол, неловко повалилась на бок и зашипела, чувствуя, как вдоль позвоночника пробивается шассий гребень.

А вот кричит бывшая дудочница так же высоко и тонко, как и в прошлый раз. В тот день я переломала ей пальцы на руках и отпустила, потому что не успевала добить. Но сейчас постараюсь завершить начатое когда-то. Пусть люди дерутся по-человечьи, проигрывая тем, кто сильнее, быстрее или просто лучше вооружен, а у меня нет такой привилегии — или же слабости. Мне надо защитить тех, кто доверил мне свои жизни, а для этого возможностей человеческого тела явно недостаточно. Я бы и в шассу перекинулась, окончательно отказавшись от нынешнего человеческого облика, но нельзя. Не сейчас.

Я успела перехватить руку ганслингера, державшую револьвер, чувствуя, как напрягаются хрупкие пальцы женщины, а затем — как начинает раскаляться узор на вычурном оружии, обжигая мою ладонь.

— Ты впус-с-стила с-с-сюда неш-ш-шить! — Голос срывается на шипение, я вижу, как тает злость ганслингера, сменяясь страхом, ощущаю, как дрожит тонкая рука, пытаясь развернуть дуло револьвера мне в лицо. — Бо-иш-ш-шься?