Расплата - Крамар Павел Васильевич - Страница 21

Я отвернулся от нее и быстро снял шинель.

Через минуту мы все трое уселись на скамейки, поставленные у стола.

«Устинья Елисеевна, ваша сестра Лукерья живет с семьей в Маньчжурии. Нашими властями принято решение дать возможность всем русским, кто этого захочет, переселиться оттуда в СССР. Мы хотели бы знать, сможете ли вы хотя бы на время принять к себе Лукерью с семьей, если они пожелают приехать сюда из Маньчжурии?» — «Да как же это? — запричитала Устинья. — Да что мы, ироды какие, что своих не приютим?! Пусть хоть сегодня едут к нам, места всем хватит… А что, они уже выехали?» — «Нет, еще не выехали, но могут приехать. Правда, одна есть сложность в вопросе об их приезде. Дело в том, что исчез и неизвестно где находится муж Лукерьи — Назар. А до установления его местонахождения власти не могут принять решения о переезде всей семьи».

Не успел я это произнести — Устинья встрепенулась, соскочила со скамейки и забегала по избе, запричитала:

«Ой, Назар… Да это же не человек, а бродяга какой-то! Измучил, погубил сестру и детей. Когда только все это кончится…» — «Где он находится?» — спокойно спросил капитан Сошников. «Кто его знает, не ведаю, ей-богу». — «А у вас сейчас его нет?» — «Нет, конечно. Да что вы, родимые, не верите мне?! Вот вам крест святой!» — Устинья повернулась лицом к висевшей в углу, возле потолка, иконе, прикрытой полотенцем, расшитым красными крестиками, быстро и коротко перекрестилась. «Когда он в последний раз приходил к вам? — продолжал, не меняя тона, спокойно спрашивать Сошников, в то же время цепко вглядываясь в побледневшее лицо женщины. — После войны он был у вас?» — «Был он у нас после войны. Как на духу скажу, два раза был: как-то осенью приходил и годом раньше». — «Устинья Елисеевна, мы верим вам, успокойтесь, пожалуйста. Садитесь и расскажите по порядку все, что знаете про Назара», — попросил я. «Хорошо, все расскажу как на духу, — тихо произнесла Устинья, усаживаясь на скамейку и поднося ко рту конец платка. — Назар объявился в Тамбовке впервой, кажись, в 1920 году со своим другом Афоней. Стал на постой у одинокой солдатки Ильяшенко Марьи. Охотился с другом. Потом они куда-то ушли, на прииск, что ли. На другой год Назар под осень вернулся в село один. Сказал: Афоня вроде бы утоп в речке. Пришел Назар богатый, сытый, хорошо одетый. И вот, видно, на свою беду, в то самое время к нам в гости приехала из Сучана моя младшая сестра Лукерья — двадцати лет от роду. Красивая была. Как они увиделись, Назар и околдовал девку. Горазд был на веселые побасенки. Да и удалый был, ничего не скажешь. Дорогие подарки ей носил: шелковые да атласные наряды. И двух недель не прошло — повенчались молодые. Хотя мы с мужем, Зайчиком, и возражали, поскольку Назар был без родства, неизвестно, кто он такой и откуда взялся». — «А почему вы мужа Зайчиком зовете?» — «Его все так прозывают. Еще в царское время приехали мы с ним в Тамбовку из Сучана. Ставили эту избу, и Кузьма за лесинами в тайгу отлучался и там простудился — ногу потянуло. Сколько ни лечился с тех пор, а все ходит хромый, потому люди и прозывают его Зайчиком, а в метриках записано: Зайчиков… Назар оказался мужиком ухватистым. После женитьбы быстро поставил хутор, распахал и засеял поле по притоку речки, накупил скотины. Потом из года в год добрел, расстраивался. Со стороны людей нанимал — батрачить, стало быть. Во всем у Назара с Лукерьей был достаток: ели-пили что хотели, стали наряжаться, только счастье стороной обошло их. Признавалась мне Лукерья: загубил он ей жизнь. Окромя хозяйства ворочал какими-то темными прибыльными делами. С контрабандистами в тайге якшался. Сестра христом-богом умоляла его бросить гибельное занятие. Назар, как от мухи, отмахивался. И даже под пьяную лавочку пригрозил: сболтнет что кому-либо — несдобровать ей, жизни решит. А детей нажитых он и сам, дескать, выведет в люди… Так все у них и тянулось…

Зимой 1930 года Назар быстро распродал свое имущество и ночью уехал с семьей неизвестно куда. Даже не попрощался с нами. А уже по весне в Тамбовку заходил незнакомый охотник. Передал он от Назара поклон и сказал: дескать, тот с семьей ушел жить в Маньчжурию. О них с тех пор ни слуху ни духу. И вот объявился Назар. В непогодь, глухой ночью, пришел к нам. Мы уже спали, как вдруг собака забрехала. И все кидается к огороду, с цепи рвется. Мы думали — волки. Кузьма набросил на плечи тулуп, во двор вышел. Два раза пальнул из ружья. Потом вернулся, в постель улегся. А собака еще злее залаяла. Тогда мы с Кузьмой вдвоем вышли из избы: он — с заряженным ружьем, я — с топором. Во дворе, около бани, голос послышался: «Зайчик, не стреляй, иди сюда, не бойся». — «Ты кто такой, чего тебе надо?» — крикнула я. «А, Устинья, и ты здесь. Это я, Назар, идите сюда да не шумите», — хрипло проговорил человек.

Тогда я признала Назара.

«Ну, здравствуйте, родичи. Христом-богом прошу приютить меня, не дайте погибнуть христианской душе». — «Здравствуй, Назар, пойдем в избу», — недовольно сказала я, а Кузьма поздоровался с ним за руку. «А кто у вас дома есть?» — «Чужих никого, только наши ребятишки». — «Э, нет, лучше зайдем в баню, — вроде бы попятился от нас Назар. — Мне пока нельзя показываться властям, все потом объясню».

Окно в бане я плотно закрыла рядном. Лампу зажгла, печь растопила. Назар присел у печки на чурбак, протянул к огню свои лапастые, скрюченные от холода руки.

На нем была старая, вся изодранная фуфайка. На штанах, вроде брезентовых, — заплата на заплате. Обут был в сыромятные звериные шкуры — перетянул их веревками. Борода седая, взлохмаченная. Кашлял он утробно. Страшно и жалко на него было глядеть. Муж мой, Зайчик, тоже пожалел Назара: «Ты что же, ента-таво, свояк, заплоховал крепко, как я вижу?»

Назар ему не ответил. С трудом унял кашель, попросил: «Мне бы, Устинья, кипяточку трошки да и самогону не мешало бы».

Принесли ему кипяток, кой-чего поесть, бутылку самогону. Назар повеселел и говорит: «Я полежу у вас в бане и уйду по своим делам. Вы не бойтесь. Только пусть сюда не заходят чужие люди и ваши дети. Для этого ты, Зайчик, развали на бане крышу, закрой проходы к дверям, оставь только небольшой лаз. Потом будешь ладить заново крышу и заходить ко мне. А людям объясни: крышу ветром снесло».

Выпил самогону, закусил и тут же повалился на пол, пригреб к голове соломы. Мы с Зайчиком и переглянуться не успели — захрапел, уснул как убитый.

Прожил Назар в нашей бане до конца зимы. Его кормили, поили, подлечивали. Каждый день баню подтапливали. А заодно мы тут готовили запарку для скотины. Отлежался Назар, в себя пришел, разговорчивей стал. Сознался: дескать, ушел в Маньчжурию по уговору знакомых хунхузов. Те носили в тайгу спирт и разные товары и обещали помочь ему завести за кордоном торговое дело. Но ничего этого вроде не получилось. Занимался там хлебопашеством, и семья была в достатке».

Назар сказал тогда Зайчиковым, что старший сын его Игнат осенью сорок четвертого с группой юнцов из эмигрантов вроде бежал из Маньчжурии в Приморье. Обещал дать о себе знать, что да как у него, но как в воду канул. А год спустя, когда уже кончилась война с Японией, Назар тоже тайно пробрался в Советский Союз, чтобы найти сына. Не имея на руках никаких документов, к властям не обратился, а лишь расспрашивал о сыне случайных людей. Он поинтересовался, не приходил ли Игнат к Зайчиковым. Узнав, что не приходил, почернел весь, замкнулся в себе. Несколько дней не разговаривал. А когда снова разоткровенничался, признался Устинье, что, не найдя сына и нигде не пристроившись без документов на работу, решил зазимовать в тайге. В середине ноября сорок пятого добрался до хорошо известного ему старого стойбища гольдов на Рокотуне, рассчитывая отсидеться там в пещере до весны. Но вход в пещеру оказался заваленным скатившимися с хребта камнями. Около месяца расчищал проход и, пока это делал, изорвал в клочья всю одежду, крайне отощал и перемерз. Когда же все-таки своего добился и пробрался в пещеру — настолько ослаб, что уже не мог ходить по тайге, добывать пищу и поддерживать огонь. Тогда он и решился обратиться за помощью к Зайчиковым.