Страж - Маклин Чарльз - Страница 40

Дверь была полуоткрыта и тихо, но равномерно поскрипывала на ветру. В доме никого не было. Скальф, должно быть, по-прежнему ошивался в Пасфорке — в баре или еще где-нибудь — и к настоящему моменту был уже наверняка мертвецки пьян. Я прошел в дом. На стенах в конторе играли отсветы неонового объявления «Свободные места», горящего в окне, но все равно было темно. Мне пришло в голову воспользоваться телефоном. Мне захотелось позвонить Сомервилю — просто на тот случай, что трубку может взять Пенелопа. Я потянулся к выключателю, но тут же отдернул руку. И не зря — мгновение спустя с дороги послышался шум приближающейся машины.

Старый белый «крайслер» свернул с дороги, объехал по кругу стоянку и затормозил у заднего входа в контору. Я пригнулся, чтобы меня не озарили фары, а затем выскользнул из главной двери и поспешил в сторону шале.

Внезапно во тьме на меня обрушилась музыка. А затем столь же внезапно смолкла. И я услышал, как хлопнула дверь.

Дойдя до своего шале, я обернулся и посмотрел на здание конторы. Свет в окнах горел, и мне был виден темный силуэт Зака Скальфа возле открытой двери. Хозяин наблюдал за мной.

— Чудесная ночка! — крикнул я ему, пытаясь представить дело так, будто я только что вышел проветриться.

После долгой паузы Скальф наконец отозвался:

— У меня к тебе дельце, парень. — Он вроде бы был ничуть не пьянее, чем когда уезжал, но теперь в его голосе слышалась злоба. — Ты позабыл зарегистрироваться. И если ты не против, я хотел бы получить деньги заранее.

— Конечно, — отозвался я, нащупывая в кармане бумажник. И пошел по направлению к конторе.

Запахом алкоголя и потного тела меня обдало уже на подходе.

— Как поживаете? — учтиво осведомился я.

Не проронив более ни слова, Скальф повернулся и вошел в дом. Я пошел следом.

В задней комнатушке работал телевизор, и отблески изображения играли в проеме двери, как будто там, внутри, бушевало пламя. Хозяин зашел за стойку, принялся рыться там и наконец извлек на Божий свет коробку из-под башмаков, в которой хранил вылинявшие синие регистрационные карточки и несколько шариковых ручек.

— Во бардак, — пробормотал он. — Ни фига найти не могу! — Затем он неожиданно разоткровенничался: — Моя старуха бросила меня на прошлой неделе. Во сука! Ну не совсем, правда, бросила. Поехала к родне в Лексингтон, только меня не предупредила. Вот так-то, — он срыгнул, словно для того, чтобы подчеркнуть свое негодование. — А хренова служанка больна. Ровно двадцать долларов, нормально?

Я протянул ему бумажку, а он подхватил ее и кинул в коробку из-под башмаков.

— Самый настоящий бардак! Глянь-ка, сколько дерьма, — он показал на груду пустых жестянок из-под пива и немытых тарелок на кофейном столике красного дерева, стоящем в жилой половине комнаты. — Вот черт!

Пока я у стойки заполнял регистрационную карточку, он нырнул в заднюю клетушку, чтобы немедленно появиться оттуда с упаковкой баночного пива. Откупорив одну банку, он протянул ее мне, а другие поставил на стол.

Высосав свою банку, он глубоко вздохнул, сунул большие пальцы под мышки зеленой жилетки и заявил:

— Хочу, парень, задать тебе один вопрос.

— Валяй, — ответил я, наблюдая за тем, как Скальф завалился на диван и закинул ноги на стол.

— Чего это ты тут делал в доме, пока меня не было?

— О чем ты? — я нервно рассмеялся. — Я просто вышел пройтись.

— Искал что-нибудь? — Он уставился на меня и запустил руку в свою длинную гриву. Рыжую, грязно-седую.

— Ладно, признаюсь. Мне хотелось позвонить. Хотя это и было не слишком важно. Когда я увидел, что никого нет в конторе...

— А не поздновато ли беспокоить людей, а? — кротко осведомился хозяин.

— И, когда я увидел, что в конторе никого нет, я пошел к себе в шале.

Скальф улыбнулся:

— Ой ли?

Взяв банку пива, я подошел к столу и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло напротив хозяина.

— Я кое-кого разыскиваю. Человека по имени Принт Бегли. Мне пришло в голову, что ты можешь мне помочь.

— Кого, ты сказал, ищешь? — Он выбросил банку и разразился хохотом. — Принта Бегли! А какого черта, интересно, тебе от него понадобилось?

— Означает ли это, что он жив?

Скальф ничего не ответил. Он сидел трясясь от безудержного смеха.

— Я пытаюсь найти его, потому что я готовлю материалы для книги о Второй мировой войне. Я опрашиваю ветеранов Седьмой армии, принимавших участие в битве под Нюрнбергом.

— А почему это ты решил, что мне до этого есть дело?

— Я говорил с преподобным Пеннингтоном, священником церкви Святого Причастия в Пасфорке. Он сказал, что ты Бегли родня.

— Вот как? И ты являешься сюда, да не откуда-нибудь, а из самого Нью-Йорка, чтобы спросить меня о Принте? — Он подался вперед и внезапно грохнул кулаком по столу. — Будь я проклят!

— А ты знаешь, где он сейчас?

— Ты издеваешься? От него ни слуху ни духу тридцать пять лет. Смылся через пару дней, как вернулся с войны, ушел в горы, и только его с тех пор и видели. Он ведь, знаешь, был дурачком, вот люди и решили, что Господь прибрал его... По крайности, так говорят.

— Но куда он пошел? И что с ним случилось?

— Я же говорю, не знаю. Я был пацаном лет четырнадцати, может, пятнадцати. Мы с Принтом двоюродные братья, но мои старики не велели мне с ним водиться. Мне запрещали ходить в поселок, потому как люди там были бедные и грубые и ничего хорошего там взяться не могло. А говоря «ничего хорошего», они имели в виду Принта.

— Мне кто-то рассказывал, что он всех чурался.

— Это уж точно. Себе на уме, хоть и дурачок. Но мы с ним все одно якшались. Он называл меня «Крошка Зи». А, как тебе это? — Скальф рассмеялся и еще раз стукнул кулаком по столу.

На этот раз я рассмеялся вместе с ним.

— Он брал меня с собой на охоту в горы. Это для него было все одно что церковь. Надо было разуться у хижины его мамаши, чтобы в лесу нас никто не слышал. А уж насчет охоты он был мастак каких поискать! Голыми руками ловил бурундуков и белок. И освежевывал их тоже голыми руками. Потом ел мясо — сырое, разводить костер ему было лень. Жевал и глотал. И говорил еще, что так оно полезнее. Чудной был парень, этот Принт. И вечно помалкивал. Нипочем не скажешь, о чем он сейчас думает.

Мой папаша терпеть его не мог. «Этот парень сущее несчастье с того самого дня, как появился на свет Божий. Держись от него подальше, понял?» А когда он прознал, что мы с Принтом ходим на охоту, он совсем спятил и начал называть его всеми словами, какие знал, а уж знал он их немало! Да здесь все на него смотрели как на черную кошку — будто он им где дорогу перебежал. Наверное, потому что он метис. Его мамаша — индианка. Индианка из племени чероки. Но, думаю, не только поэтому. Нет, не только.

Скальф сделал паузу и, со значением посмотрев на меня, присосался к банке.

— Тут его побаивались.

— Но почему?

— Я тебе, парень, кое-что покажу. Сиди на месте.

С поразившей меня легкостью он поднялся с места и проскользнул в заднюю комнату. Вернувшись, он принес старый альбом коричневой кожи, потрепанная обложка которого была скреплена изоляционной лентой. Он расчистил на столе место, отодвинув жестянки в сторону, заботливо протер его рукавом и только после этого водрузил книгу на стол.

— Это моей матушки, — сказал он не без затаенной гордости. — Вечно вырезала всякую всячину из местной газетенки — рассказы, стишки, картинки, что ей приспичит. А особливо что касается нашей родни. Получился как бы семейный альбом.

Он вытер ладони о джинсы и, послюнив большой палец, начал медленно переворачивать страницы.

— Вот оно. 30 мая 1925-го. День, когда родился Принт. Видишь, она приписала это к статье. А теперь прочти, что тут написано.

Он передвинул альбом ко мне и грязным ногтем указал на вырезку, которую рекомендовал мне прочесть. Это была заметка из «Пайнвильского курьера» от 31 мая. Ее текст гласил: