Наша древняя столица - Кончаловская Наталья Петровна - Страница 28

Звался недаром он «чудом осьмым».

Нету дворца деревянного ныне,

Да не бывало б его и в помине,

Если бы мастера тонкий резец

Нам не оставил его образец,

Тот, что в приказе стоит под стеклом,

Напоминая о чуде былом.

Кто же построил то «чудо осьмое»,

Чудо затейное, всё расписное?

Плотники, два крепостных из крестьян —

Сенька Петров да Михайлов Иван

Делали дивные эти дела:

Разные башни, шатры, купола,

Кровли, крылечки, колонки витые.

А на стенах кружева золотые,

Ветки, гирлянды и нити из бус

Резал Арсений, старик белорус.

Всё расписное, на всём позолота,

Львы охраняли резные ворота,

И уж, наверно, видали они

То, что случилось в июльские дни.

С летней зарёю, лишь птицы запели,

Царь поднимался с пуховой постели.

Быстро откинул в покое своём

Ставень дощатый с фигурным «репьём»,

Глянул в оконце, как в храме соседнем

Дьякон готовился к ранней обедне;

Кликнул постельничих, сел на кровать

И приказал им себя одевать.

В этот же час на Лубянке, в столице,

Вдруг появились безвестные лица,

Грамоту ловко прибили к столбу,

Грамотой этой собрали толпу,

Скрылись в толпе, словно канули в воду,

Кто-то читал об измене народу

Двух Милославских — родни из дворца,

Шорина-гостя, большого купца,

Ртищева тоже, любимца царёва.

Слушали люди от слова до слова,

Как продают их бояре-дворяне,

Медные деньги украдкой чеканя,

Как серебро убирают в подвалы,

С польскими панами мало-помалу

Дружбу вести начинают они,

Всё с позволенья царёвой родни.

И закричали тогда москвичи:

«Долго ль нас будут душить палачи!

Братцы, к царю, к государю всем миром!

Нам ли страшиться, убогим и сирым,

Нечего взять с нас! Эй, братцы, идём,

Мы государю ударим челом!»

Тесно в толпе. Москвичи раскричались,

Царские дьяки верхами примчались,

Чтобы письмо оторвать от столба,

Но не позволила дьякам толпа.

В этой сумятице, ругани, драке

Не уцелели бы царские дьяки,

Если б на конях от мести суровой

Не утекли подобру-поздорову.

Только успели они улизнуть,

Хлынул народ на коломенский путь.

Шли на усадьбу к царю горожане,

Шли кузнецы, батраки и крестьяне,

Шли к государю-царю мастера,

Шли и надеялись — ждали добра.

Царь Алексей в это время в соборе

Слушал, как пели монашенки в хоре,

И равнодушно, не ведая дел,

Под балдахином роскошным сидел.

Вдруг со двора до него докатился

Гул голосов. Царь за сердце схватился,

Шёлковым платом он вытер лицо,

Перекрестился, пошёл на крыльцо.

Тут у царя задрожали колени…

Грозно всходили к нему на ступени

Гневные люди. Царь глянул с крыльца —

Батюшки светы, не видно конца!

«Царь-государь, выдавай нам измену!

Царским помощникам знаем мы цену.

Выдай бояр нам!» И, злобой горя,

Люди за пуговки тащат царя,

Тянут его за кушак и за полы.

Как усмирить их? Вот случай тяжёлый!

Царь обещает проверить всё сам,

Бьёт государь с мужиком по рукам,

Пухлую, в перстнях ладонь подставляя,

Сам умиляясь, попов умиляя.

Будто поверили люди на слово,

Хоть на царя поглядели сурово,

И по палящему зною, в пыли

Нехотя, медленно в город пошли.

Царь не хотел уже больше молиться,

Тут же гонцов отослал он в столицу,

Чтоб подготовить, на случай чего,

Войско стрельцов из дворца своего.

А на Москве бунтари всё смелее, —

Новые толпы пошли к Алексею,

Тут два потока столкнулись в пути

И порешили обратно идти.

Полдень-на башне куранты пробили,

Снова дворец бунтари обступили,

Снова выходит к ним царь из дворца,

Снова им всё обещает с крыльца.

Только народ, обещаньям не веря,

Ломится в окна, в дворцовые двери.

Солнце печёт, духота и жара,

Голодны люди, не ели с утра,

Гневом горячим от них так и пышет.

Царь перепуган, он видит, он слышит:

«Царь, отдавай-ка бояр ты добром!

А не отдашь — не оставим хором.

Чай, мы их сами тебе мастерили,

Чай, угольки-то в печи не остыли!

Коли порука царёва плоха —

Красного пустим тебе петуха!»

С каждой минутой угрозы смелее,

С каждой угрозою люди всё злее.

Нет на царе Алексее лица,

Только глядит он и видит с крыльца —

Войско! Стрелецкое войско подходит,

В спины народу пищали наводит.

К тучному телу прилипла рубаха,

Голосом сиплым, осевшим от страха,

Царь завопил: «Эй, скорее сюда!

Режьте, стреляйте, не то нам беда!»

Тут подскочили окольничих двое,

Взяли царя, утащили в покои.

И началась среди ясного дня

Страшная бойня, стрельба и резня.

Люд безоружный кололи, рубили,

В реку загнали, в реке потопили…

Тысяч пять-шесть горожан-москвичей

Там полегло от руки палачей.

Князю Хованскому велено было

Выпытать: чья же бунтарская сила,

Чья же бунтарская воля ведёт

Против бояр непокорный народ?

Скольких в Стрелецком приказе пытали,

Буквы на лбу, на щеках выжигали —

«В», «О» и «Р», чтоб ходил человек

С этим клеймом по земле весь свой век.

И от Коломенского до столицы

Выросли виселицы вереницей,

Страшной, пустынной дорога была…

Долго качались худые тела.

Горя полно, справедливости мало.

И хоть монету казна обменяла,

Но принимались Монетным двором

Сто рублей медных за рубль серебром.

Стало увечных, голодных и бедных

Чуть что не больше, чем россыпей медных.

И, говорят, через несколько лет

Сделать решётку из медных монет

Царь приказал. В теремах Алексея

Есть и поныне царёва затея.

Если когда-либо в Кремль попадёшь

Да по дворцу по Большому пройдёшь,

Ты на решётку взглянуть не забудешь —

Медную, странную, с лицами чудищ.

Эта решётка как память важна —

«Медного бунта» свидетель она.

БЫЛЬ О РАЗИНЕ СТЕПАНЕ, О КАЗАЧЬЕМ АТАМАНЕ

Собралась голытьба на Дону,

А прошла голытьба всю страну.

Хоть велик и широк белый свет,

Лучше Дона для вольницы нет.

Нет просторней и краше степей,

Нет синей да студёней воды.

Наклонись не спеша да попей —

Чай, за спинушкой нету беды.

И никто тебя тут не найдёт,

Злая дыба тебя тут не ждёт.

Собралась голытьба на Дону,

А прошла голытьба всю страну.

Ой, да, может, ещё что-нибудь

Призывало людей в этот путь?

Может, степь, что весною цвела,

А над нею кружились орлы?

Может, воля степная мила?

Может, песни казачьи милы?

«Ой ты, батюшка, тихий наш Дон,

Ой, да что же как стал ты мутен!

Кто ж тебя, тихий Дон, замутил,

У кого замутить стало сил?» —

«Ой, да как мне не мутну течи,