Оттепель - Эренбург Илья Григорьевич - Страница 45

После заседания партбюро он хотел пойти к Вере, но не пошел.

Они давно не виделись, и последняя встреча была мучительной. Вера сказала: «Лучше сразу отрезать. Не выходит у нас… Винтик или пробку можно притереть, сердце — нет…»

Виновником очередной размолвки был художник Пухов, который, конечно, об этом не подозревал. Евгений Владимирович рассказал Вере о недавнем разговоре с Володей. Она возмутилась: «Никогда я не могла понять: почему ты его пускаешь в дом? О Сабурове неправда — я была на выставке. Он так говорит потому, что завидует. Низкий человек!..» Соколовский стал защищать Володю: «Ты его не знаешь. Конечно, противно, что он халтурит, но он первый от этого страдает. Цинизм у него наигранный». Вера рассердилась: «Ты очень требователен к одним, а другим все прощаешь…»

С Володи разговор перешел на других. Соколовский, который славился неуживчивым характером, мог под сердитую руку наговорить уйму неприятностей, но быстро отходил, и тогда чрезмерную суровость сменяла печальная снисходительность. Вера этого не понимала: она была постоянной и в своих влечениях и в отталкиваниях.

«Журавлев, по-твоему, негодяй или нет? — спросила она в запальчивости. Исковеркал молодость Лены, с подчиненными хамил, оставлял рабочих в гнилых бараках, посадил в жилищно-бытовую комиссию взяточника — дело теперь у прокурора, — я уж не говорю, что он придумал о тебе. А теперь ты уверяешь, что я несправедлива к людям…» Соколовский упрямо возражал: «Я вовсе не собираюсь идеализировать Журавлева. Вообще после того, как его убрали, я о нем ни разу не подумал. Но если ты взяла этот пример, я тебе отвечу, что Журавлев работал не за страх, а за совесть, не крал, во время пожара не растерялся, говорят, и воевал хорошо. Конечно, нельзя было давать такому человеку делать все, что ему вздумается. Но почему обвинять одного Журавлева? А Обухов где был? А Трифонов? Наконец, о чем думал главный конструктор, товарищ Соколовский? Почему я не поехал в Москву и не рассказал о безобразии с домами? Покричал на партсобрании — и все… Дело, конечно, не в Журавлеве. Нужно думать, что ему намылили голову. Но ты обязательно хочешь заклеймить человека, как будто он уже в колыбели был вором или подхалимом. Многое зависит от воспитания, от среды. Уж не столько на свете прирожденных подлецов, а подлости, кажется, достаточно…»

Вера далеко не была убеждена в том, что Пухов негодяй, да и Соколовский не очень верил в душевные достоинства Журавлева, но оба не хотели уступить. Спор шел, конечно, не о Володе и не о бывшем директоре. Сказались прежние недоразумения, недомолвки, обиды. Оба были усталые, не понимали друг друга. Каждое слово причиняло боль — они страшились за судьбу своей любви, хотели ее оградить и наносили ей страшные раны.

Конечно, не воспоминание об этом горьком разговоре мешало Соколовскому пойти к Вере. Он все время думал о ней, хотел услышать ее голос, прижать ее к себе, убедиться, что он не одинок. Удерживало его другое: он боялся выдать свою боль, заразить Веру своим горем. Он всегда думал о ней с суеверной заботливостью: намучилась она в жизни, нельзя ее огорчать. Ведь не удастся мне скрыть, что я сам не свой. Тридцать четыре года в партии — и это первое взыскание!.. Даже на Урале, когда появился дурацкий фельетон, никто не заикался о выговоре. Слов нет, я виноват, но от этого не легче: рана глубокая… Вера захочет помочь, а ничего нет горше сознания своего бессилия, когда хочешь помочь и не в силах…

Прошла неделя. Никто не рассказал Вере о решении партбюро, и она не догадывалась, в каком душевном состоянии находится Евгений Владимирович. Горечь последнего разговора давно забылась. Каждый вечер она ждала Соколовского. А позвонить не решалась: может быть, он сердится?.. Нет, наверно, занят своим проектом, иначе пришел бы. Ведь не может он серьезно думать, что у нас все кончится из-за какого-то глупого разговора…

В один из вечеров Вера подумала: унизительно — все время сижу, как прикованная… Она решила пойти к Лене, давно ее не видала. Заодно посмотрю Шурочку, Лена говорила, что она бледная, нет аппетита…

С Леной Вера встречалась часто: их связала крепкая дружба, родившаяся в тяжелое для обеих время. Трудно себе представить более различные характеры веселая, общительная Лена и замкнутая Шерер. Однако они часто сходились в суждениях: обе были страстными и взыскательными.

Увидав Веру Григорьевну, Лена и обрадовалась и смутилась. Несколько раз она порывалась пойти к Шерер и все откладывала: вдруг она спросит, почему Митя голосовал за выговор? Я сама этого не понимаю… Не хочу осуждать его, а объяснить не могу…

Вера Григорьевна осмотрела девочку, сказала, что ничего серьезного нет, прописала какое-то лекарство. Потом они долго разговаривали о Вырубине, о матери Лены, которая недавно приезжала в гости. Смеясь, Лена рассказала: «Митя маме понравился, но она мне строго приказала: «Ты его не обижай, он у тебя чувствительный…»

Лена ждала, что Вера расскажет ей, как пережил Соколовский выговор, два раза заговаривала об Евгении Владимировиче, но Шерер будто не замечала. Наконец Лена спросила:

— Вера, как Евгений Владимирович?..

— Ничего. Много работает.

— А эта история на нем не очень отразилась?..

Вера Григорьевна не знала, о чем говорит Лена, но сразу поняла: он что-то от меня скрыл. Она умела владеть собой и спокойно ответила:

— Ты же его знаешь — когда он увлечен работой, он не может ни о чем больше думать.

Она посидела для приличия еще четверть часа, весело распрощалась с Леной, а потом, не помня себя, побежала по ночной, пустой улице к дому, где жил Соколовский.

Войдя в его комнату, несмотря на тревогу, на обиду, она невольно улыбнулась: смешно, что я сказала Лене правду — сидит и работает. Но тотчас улыбка исчезла, брови надвинулись на глаза.

— Что случилось?

Евгений Владимирович просиял, увидев Веру, а теперь он нахмурился: придется все рассказать.

— Да ты сядь! Погоди… Я столько тебя не видел!..

Но Вера упрямо повторяла:

— Скажи: что случилось?

Он начал с проекта и увлекся, излагая детали. Вера сердилась, едва сдерживала себя. Наконец он дошел до партбюро:

— Я сам виноват — ушел с совещания, ничего не объяснил Голованову. Словом, вел себя, как мальчишка… Но ты не придавай этому такого значения, я убежден, что к проекту рано или поздно вернутся. Это главное…

— Я тебе не верю. Я чувствую, что ты думаешь сейчас не о проекте, а о выговоре. Зачем эта маска?..

Они долго молчали; каждый думал: до чего беспомощны слова! Потом Соколовский стал рассказывать про Вырубина:

— Я позавчера зашел к нему. Он готовит большую статью. Оказывается, он уже там начал работать над стимуляторами роста, результаты поразительные, особенно с помидорами. Можешь себе представить, что у нас некоторые умники не хотели об этом слышать. Перегнули палку: стимуляторы, дескать, отрицание влияния естественных условий, абиотика, чуть ли не метафизика. Теперь, понятно, опомнились…

Она его перебила:

— Я не хочу слушать! Почему ты со мной говоришь, как с чужой? Я знаю, что ты теперь думаешь не о стимуляторах…

— Я думаю о Леониде Борисовиче. Разве можно сравнить мои неприятности с тем, что он пережил? А он занят не тем, что с ним случилось, но работой. Говорит о стимуляторах… По-моему, он прав, я не об агрономии сейчас говорю, а о его отношении к жизни. Это нечто человеческое… Ты ошибаешься, Вера, маски нет. Конечно, мне тяжело, но я тебе сказал правду, главное — проект. В конечном счете не так уж важно, обиделся ли инженер Соколовский, инженеров много, да и обид достаточно. Но проект — дело серьезное…

Он говорил с такой убежденностью, что Вера растерялась.

— Но почему ты от меня скрыл? Неужели ты мне не веришь?

Он подошел к ней, обнял ее и сразу почувствовал то спокойствие, о котором мечтал все эти дни.

— Больше, чем верю, — тобой живу… Не сердись, Вера! Я не хотел тебя огорчить, только поэтому не приходил. А так хотелось!