Паломничество жонглера - Аренев Владимир - Страница 37

Он зябко поежился, коснулся ладонями «плавника» на голове и вздрогнул: «Но почему — именно мы?!»

Крупицы истины начали собирать еще задолго до первых захребетных походов — просто тогда людей, интересовавшихся прошлым, было меньше, чем тех, кого волновали заботы сиюминутные.

«Но ведь так было во все времена!» — он уперся лбом в стекло: холодно! как же холодно, о Неустанная! как же!..

Баллуш был далеко не первым, кто спрашивал пойманных сторонников культа Запретной Книги (запретников, как их называли) — прежде, чем отправить связанными в пучину волн. Но сопоставляя, он пришел к выводам, которых, кажется, никто до него не делал.

«…развоплощен на веки вечные»? Если бы! Тот, чье имя волею зверобогов предано забвению, вполне способен вернуться в мир снова — точнее, не в мир вообще, а именно в Ллаургин Отсеченный. И он возвращается, но только по частям. Воплощается — по частям.

А зверобоги, вне всякого сомнения, знают об этом.

Каждый раз, когда он возвращался в Ллаургин, они уничтожали Преданного Забвению — по частям же, повторяя то, что сделали во время Раскола, снова и снова. Ибо, по всей видимости, не могли отыскать другой выход.

Теперь всё изменилось.

«Они узнали, как уничтожить его окончательно! — беззвучно кричал — миру, морю, себе — Баллуш. — Теперь они знают. Но… что-то произошло между ними».

Даже мысленно он боялся произнести эту фразу: Сатьякал раскололся, и зверобоги враждуют между собой.

Впрочем, это длится вот уже несколько лет, но до последнего времени было не так страшно.

— Теперь, — повторил он в который раз, — всё изменилось!

И зашептал, глядя как волны дикими псами треплют остов «Кинатита»: «Умри! Так будет лучше для всех нас, мальчик! Умри же — и спаси Ллаургин еще на несколько десятилетий; а я тогда, может быть, придумаю, как спасти его навсегда».

За спиной Баллуша безмятежно потрескивали дрова в очаге; в его пламени Тихоход неделю назад сжег сообщение из монастыря Весеннего Роения. Сообщение, в котором шла речь о смерти брата Гланнаха и странном поведении караванного телохранителя по имени Иссканр.

«Счастливец! — подумал о покойном монахе Баллуш. — Ты занимался, чем хотел, уверовав, что обвел меня вокруг пальца. В одном ты был прав: чудес не бывает, Гланнах. И то, что нас ждет, если все Носители останутся живы — меньше всего это будет походить на чудо. Больше всего — на конец света».

Он вздрогнул и жадно впился взглядом в творившееся за стеклом: буря наконец-то поборола «Кинатит»! То, что не удалось времени, соли и крысам, смогла совершить стихия: древний парусник-дом, оторвавшись от скал острова, медленно опускался на дно.

…А в занавешенной молитвенной нише по-прежнему горели огнем янтарные бусины глаз Акулы Неустанной.

Невероятно, но Кайнор задремал — прямо на стуле, сидя у входа в кабинет чернявой! Проснулся от еле слышного скрипа двери, вскинулся — и напоролся взглядом на двузубую вилку стальных глаз господина Фейсала. Со сна плохо соображал, поэтому вскочил и согнулся в поклоне — и уже кланяясь, понял, что — пр-роклятие! — не следовало этого делать! Ибо Кайнор и господин Фейсал как бы не были знакомы!

К счастью, хозяин оказался сообразительнее своего шептуна: небрежно кивнул и пошел дальше. Дескать, чего удивительного в том, что нас приветствует дожидающийся аудиенции у графини господин Не-знаю-как-его-зовут? Нич-чего удивительного! Вот если бы не приветствовал…

Гвоздь сообразил, что так оно и есть, — и выходит, сам того не ведая, он поступил правильно.

Дальше размышлять не было времени — смуглокожий громила кашлянул: «Госпожа готова вас принять».

— Ну, раз готова… — пробормотал Гвоздь, поправляя новенький камзол.

Последняя представительница рода Н'Адер дожидалась его за массивным лакированным столом, явно принадлежавшим (впрочем, как и весь кабинет) покойному батюшке-захребетнику. Вероятно, чернявая решила, что так будет выглядеть внушительнее — но смотрелась, признаться, смешно. Гвоздь обвел взглядом стены, частью увешанные гобеленами и оружием, частью заставленные стеллажами с древними и не очень свитками; скептически вздернул бровь.

Графинька заметила это, но виду не подала.

— Входите, господин Кайнор.

— Я уже вошел, — произнес, он сдержанно. — Итак…

Она кивнула. Мгновение или чуть дольше разглядывала узоры на столешнице, а потом внимательно посмотрела на Гвоздя:

— Вы когда-нибудь убивали людей?

— Двух. И больше, надеюсь, не придется.

— Отчего же?

— Я, знаете ли, графиня, сторонник крепкого здорового сна. А чужие смерти не способствуют душевному покою… даже когда убиваешь, защищая собственную жизнь.

Она снова кивнула и неосознанно провела пальцем по краю стола. Глядя на плотно поджатые губы госпожи Н'Адер, Гвоздь вдруг понял, что она боится его.

«И правильно делает!»

— Вы бывали в ллусимском Храме?

— За свою жонглерскую жизнь я был в стольких местах, что всех и не упомнишь. — Гвоздь шагнул к столу, заставляя графиню смотреть снизу вверх — или подняться с кресла. — К чему эти разговоры, госпожа? Разве имеет значение, был я на Ллусиме, не был?

— Может, и имеет — и большее, чем вы представляете. Вы действительно родились в Мьекре, господин Кайнор?

— Да вроде никаких особых семейных легенд по этому поводу не водилось, — произнес он осторожно. — Хотя, опять же, времени много прошло, что-то могло и забыться…

— Нет, всё правильно. Вы должны были родиться именно в Мьекре… Но скажите, господин Кайнор… — Она замялась.

— Да не стесняйтесь, графиня, отвечу на любые вопросы, кроме уж самых неприличных. Вы ведь не из праздного любопытства, верно? Это небось батюшка вам завещал меня расспросить. — По ее глазам Гвоздь понял, что неожиданно угадал. Ну что же, тем лучше. По вопросам усопшего вполне можно будет составить представление о том, чего же хотел граф-захребетник. — Спрашивайте, — подбодрил Гвоздь. — Я отвечу.

— Вы были в семье единственным ребенком?

— Нет, у меня был брат.

— Он тоже жонглер?

— Он покойник, графиня. Но при жизни был вполне добропорядочным селянином. Кроликов разводил, морковку выращивал. Как и мои родители. Это я, такой-сякой, решил собственным примером подтвердить народную мудрость про «в семье не без урода» — и ушел из дому.

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему вы ушли? Вам родители сказали, что вы им не родной сын, так? — «Ах во-от оно что!» Кайнор помолчал, пощелкивая пальцами.

— Да, — сказал он наконец, — верно, графиня. Я действительно оказался подкидышем, но из дому я ушел не из-за этого… уж не знаю, поверите ли. А что, покойный ваш батюшка ненароком отписал мне часть своего наследства? — Теперь настал ее черед смеяться:

— Нет, что вы! С чего это вы взяли?

— Ваш батюшка был захребетником. И, кажется, не причислен Церковью к сонму святых. Да и откуда еще, скажите-ка, он мог знать такие душещипательные подробности о никому не известном мальчишке из никому не известного города… — Хотел добавить кое-что еще — сдержался. — Вот я и делаю выводы…

— Ошибочные! — В ее голосе зазвенела сталь захребетниковых мечей — да-а, порода — она проступает, как ни прячь! — Ошибочные, господин Кайнор! Просто отцу нравилось ваше творчество и он интересовался вами при жизни. И завещал, чтобы вы сопровождали меня в паломничестве к Ллусиму. — Она даже не сделала паузы перед словом «творчество», и это, заклюй его Цапля, Кайнору понравилось!

— Так-то оно так, графиня. Однако, замечу, ваш батюшка кое о чем забыл — или же попросту не успел сделать это, что в данном случае одно и то же. Не догадываетесь, о чем я? Он, графиня, позабыл — вот досада! — спросить моего мнения: хочу ли я тратить время на ллусимское паломничество. А я — не хочу.

— Вам заплатили… — Ну вот, опять те же самые стальные нотки в голосе — зря она это, ох зря!

— Мне заплатили за то, что я, бросив всё, отправлюсь с посланными вами людьми туда, куда они велят мне отправиться. Я это сделал — и труппа, к которой я принадлежу, получила деньги. Можно сказать, компенсацию за потраченное время. Всё. Мы в расчете, сударыня. Я ответил на ваши вопросы — а теперь разрешите откланяться. Или вы повезете меня к озеру даже против моего желания связанного, в мешке? — Он снова издевательски вздернул бровь. Видел: да, она готова и на такой вариант. Но — вопреки Кайноровым ожиданиям — графинька о мешке промолчала.