Километры саванов - Мале Лео - Страница 28

Мы отправились перекусить в отдаленный ресторан. Подкрепляясь, я ознакомился и с заметкой, посвященной смерти Марселлена. По твердым свидетельствам, несчастный юноша, по неизвестной причине, взобрался на балюстраду в дальнем конце террасы и сорвался.

В ресторан забежал разносчик газет, от стола к столу предлагая сенсационный выпуск "Сумерек".

– У меня он уже есть, – сказал я ему.

– Не это издание. Оно только что вышло.

Интервью Перонне все еще оставалось на первой странице, но взгляд привлекала взятая в рамку фотография. Доставленный на Набережную ювелиров, чтобы дать разъяснения о двусмысленных особах, описанных буфетчицей, Марк Кове проявил поразительное профессиональное достоинство и на допросах не открыл рта до выхода в свет первого специального выпуска. А к этому моменту его больше и не просили его открыть. Взявший расследование в свои руки, и руки суровые, взбешенный комиссар Флоримон Фару задержал Марка Кове по обвинению в укрывательстве преступника.

– Пахнет жареным, – сказал я Элен, выходя из ресторана.

– Наверное, и вам следует пошевелиться, – заметила она.

– Не так ли? Нестору просто нельзя не всыпать свою щепотку соли в это дело. Хотя бы ради чести...

– Именно так, – улыбнулась она. – Хотя бы для того, чтобы искупить ваши выводы об имени Уильяма Айриша, которые никак не назвать удачными.

Я сжал зубами чубук трубки:

– Ах, так? Значит, вы смеетесь надо мной? Ну ладно. Боже мой! Не для того, чтобы приколоть их к бутоньерке, Марселлен вернулся за цветами. Который час? Девять? Немедленно едем к Кло. Вы со мной. Прежде всего потому, что я вам плачу; во-вторых, чтобы разведать дорогу из-за сыщиков. И наконец, потому что вы сумеете куда лучше меня утешить бедняжку, которая, наверное, выплакала глаза над его прахом...

На улице Сент-Фуа путь был свободен, но, как мы и предвидели, Кло горевала, когда как ее старая тетка вроде бы была в ином настроении: про себя, очевидно, она думала, что шуту и мошеннику воздалось по заслугам.

– Я узнала... – рыдала молоденькая работница, подняв ко мне свое залитое слезами милое личико, – Неужели... он покончил самоубийством из-за меня?

– Не говори глупостей! – буркнула старуха.

– Он испугался и оступился, – сказал я.

Я брякнул это просто так. Первые пришедшие мне на ум относительно утешительные слова. Но потом... Я перешел к ирисам. Узнал, что существовал еще один, опять-таки творение его умелых рук – поистине мастер на все руки! – и тот ирис она хранила в мастерской, среди своих личных вещей.

– Мне он нужен, – сказал я. – Идем будить вашего сторожевого барбоса...

– Ох! Нет нужды, – произнесла она. – После сегодняшнего потрясения я взяла отпуск и принесла домой весь мусор из своего стола...

Искусственный цветок я вырвал у нее из рук.

– Но что же вы делаете! – воскликнула она. – Это же память...

– Я его потрошу, – сказал я, отодвигаясь за пределы досягаемости.

– Все обезумели, просто обезумели, – вздохнула старуха, призывая в свидетели поручни своей коляски.

– Вот! – торжествующе возгласил я, – Уильям Айриш все-таки что-то значил, Элен.

Между двумя слоями бумаги и ткани, обмотанных вокруг стержня и плотно прижатых железной проволокой, показались два фотооттиска и один негатив.

– Но что это такое? – воскликнула Кло.

– Странный малый, – сказала старуха. – Абсолютный ПСИХ...

– На этом он намеревался разбогатеть, – произнес я.

На фотографиях и негативе были видны двое погруженных на улице в сердечнейшую беседу мужчин. Рене Левиберг и Анри Перонне.

– А он совсем не скрывается, – заметил я. – Элен, только их не потеряйте. Похоже, он специально позирует, чтобы получше было видно его столь характерное ухо, которое из осторожности ему следовало бы укрыть. Странно...

– Да, – сказала Элен. – Обычно такие сделанные исподтишка фотографии...

– Черт возьми! Кло, малышка Кло! Ведь вы мне рассказывали, что у Марселлена был приятель – уличный фотограф?

– Он не был его приятелем. Так, знакомый. Я его видела только раз. Нет, дважды. Один раз, когда он сделал фотографию, на которой мы вместе, я ее вам показывала. А второй раз... да, припоминаю, во второй раз он передал Виктору пленку.

– Как выглядел тот фотограф? Он не был брюнетом, корсиканского типа?

– Но я думаю, что он и есть корсиканец. Его фамилия оканчивается на и.

– Паолици. Эмилио Паолици?

– Не помню его имени. Но Паолици – его фамилия. Это точно. Она врезалась мне в память, потому что одно время я обедала у ресторатора с той же фамилией...

Глава четырнадцатая

Тряпки и полотенца

Элен заметила:

– Хоть какой-то результат.

По пустынным и темным улицам той части квартала, где с наступлением темноты жизнь замирает, мы направлялись к дому Левиберга. Может, его и не было у себя, может, он больше никогда и не будет у себя, но попытаться следовало.

– Да, – ответил я. – Подведем итоги. Сообщник Перонне Паолици делает снимок, который компрометирует прежде всего Левиберга. Ведь для того, чтобы не оставалось сомнений о личности второго персонажа, Перонне нарочно подставляет под объектив свое ухо столь индивидуальных очертаний. Напрашивается вывод: снимок был сделан по поручению самого Перонне, чтобы потом шантажировать Левиберга.

– Итак, Левиберг и Перонне знали друг друга?

– Очевидно, но Левиберг не подозревал об истинном лице Перонне.

– Вы думаете?

– Продолжим. Когда Перонне захотел вернуть негатив, неудача. У Паолици, определенно решившего использовать снимок в собственных целях, его больше не было. Он доверил его Марселлену, которого немного знал и смог оценить одно несомненное его преимущество – он не был среди признанных дружков корсиканца. Паолици избивают до смерти, но он так и продолжает молчать. Если бы он проболтался, Марселлену не пришлось бы ждать сегодняшнего дня, чтобы попасть в переплет. Данте хочет отомстить за своего братца. В тот день, когда, как ему известно, Перонне должен посетить бистро на улице Сен-Дени, чтобы окунуться в атмосферу, к которой все эти отбросы так чувствительны, он организует карательную экспедицию. Результат: еще четыре трупа.

– Итого пять.

– Вы прекрасно считаете. Проходят недели. Ученик мастера-шантажиста, "негр" у Леменье, Марселлен решает пожать плоды трудов Паолици.

– Он или Леменье?

– Он один. Леменье не участвует в операции, что не помешает ему потерять в ней свое брюхо. Но к этому вернемся позднее. Марселлен предлагает сделку нашему другу господину Мэро, из "Фосфатов" и других грязных мест. Мэро его выпроваживает. Тогда тот напирает на самого Левиберга. Вероятно, он ему написал, потребовав в письме опубликовать объявление, если тот согласен, причем сам диктует тому его текст, в который заставляет включить слова "благие вести", надеясь, что тот благодаря этому поймет, насколько серьезно дело, ибо репутация издателя газеты "Благовещение" в этой области уже сложилась. Повторяю вам, этот Марселлен был жалким пройдохой, действующим с изяществом отбивного молота и всегда готовым изобретать ходы, которые потом щелкали его самого по кривому носу. Хорошо. Полный решимости растянуть свое торжество на несколько дней, он выжидает.

– Ну этого вы точно не знаете.

– Я пришел к этому умозаключению. Он не отвечает сразу же на объявление. На назначенное мною свидание подгребает выставленный со службы фараон, многоопытный Доливе, которому было бы лучше не слишком утруждать свои мозги.

– Очевидно, присланный Левибергом?

– Оставьте Левиберга в покое. Но на свидании нет очкарика, объявленного заранее. Доливе представляет отчет о провале своей миссии другому очкарику.

– Кому же?

– Перонне.

– Но это бессмысленно!

– Очень просто! Увидите. Вернемся к Доливе. Он приятель, даже сообщник Перонне. А упомянутый Перонне очень хотел бы шантажировать Левиберга, но не хочет допустить, чтобы этим занимался кто-то другой. И ему совсем не по душе таинственное свидание, на которое никто не приходит. И ему столь же не по душе, что я появляюсь в притоне. Мы еще к этому вернемся. Хорошо. Они должны были сообща обсудить обстановку, и тогда-то у отчисленного полицейского... Конечно, это лишь предположение, но, думаю, Элен, что все происходило именно так... отчисленного полицейского посещает гениальная мысль...