Правила игры - Аренев Владимир - Страница 21

А ночью Талигхиллу опять снились черные лепестки. Он догадывался, что это как-то связано с… Нет, думать о подобном было невозможно!

Принц прошелся по мягким хрустящим дорожкам, наблюдая то там, то здесь всеобщее увядание. Воду в усадьбу возить слишком накладно – в тех количествах, которые требовались для поддержания жизни в засыхающих растениях. Поначалу все же пытались это делать, но потом перестали – когда поняли, что затея бессмысленна.

Он спустился к пруду и снова присел на корточки, как делал это несколько дней назад, перед своей поездкой на рынок и покупкой махтаса. Как сделает это, наверное, еще не раз. Карпы тяжело ворочались где-то в центре пруда, порождая мощные волны. Пару раз квакнула лягушка, но потом замолчала, испугавшись собственного одиночества, и грустно плюхнулась в воду.

Тоскливо. Талигхилла мучила необходимость вести себя с Домабом как с обычным слугой. Он слишком привык к другому, он считал управителя своим вторым отцом. Но тот не имеет никакого права вмешиваться в жизнь принца! Тем более с этими своими разговорами о Богах и вещих снах. Сны у Талигхилла, конечно, необычные – на то он и Пресветлый, – но уж никак не вещие. А то, что цветки сохнут и роняют на землю черные от солнца лепестки, – что тут особенного?

/Но они липли к твоим туфлям./

Да! Потому что рано или поздно прольется дождь.

Внутренний голос, преследовавший его последнее время, замолк.

Карпы лениво шевелили плавниками и ждали, пока к ним сверху упадет муха. Желательно пожирнее.

Вот одна упала – и спокойная вода пруда превратилась в дрожащее сумасшествие. Схватка за муху была отчаянной и безрассудной.

Через несколько минут все успокоилось. Предмет сражения был всеми забыт и утерян. Лягушка, выбравшаяся к тому времени на одинокий лист кувшинки, задумчиво посмотрела на сучащую лапками муху и пошевелилась. Муха исчезла.

Талигхилл мысленно поаплодировал лягушке и поднялся, чтобы идти в беседку – от долгого сидения на корточках затекли ноги. Он прошагал по дорожке, усеянной разноцветными камешками, но на полпути к беседке свернул и пошел в дом. Мысль о том, что неуклюжие слуги могут случайно уронить и. разбить одну из фигурок махтаса, тревожила, и Талигхилл решил лично проследить за тем, чтобы игру запаковали как следует. К тому времени, когда он пришел, на веранде уже лежали готовые свертки, слуги постепенно выносили их и грузили в паланкин. Второй паланкин стоял рядом и предназначался для принца. Остальные вещи перевезут в карете.

Талигхилл потянулся, зевнул и вошел в дом, чтобы в последний раз проверить, не забыл ли чего в своих комнатах. Он прошелся по ним, отмечая то там, то здесь мелкие изменения в интерьере. Но не более того. Что был ты здесь, наследный принц, что не был – один демон!

Пресветлый иронически хмыкнул, потешаясь над собственной философичностью. Ишь ты – сопли распустил, словно малое дитя. Не ожидал, старина, не ожидал. Ты еще пойди, поплачься Домабу в его цветастых вепрей – уж он точно оценит и все простит.

Впрочем, сколько на себя не хмыкай, настроение этим не поднять.

Сзади шумно задышали. Можно было не оглядываться – и так ясно, что пришел Джергил и старается как можно деликатнее обратить на себя внимание господина. Но принц, разумеется, обернулся, вопросительно поднимая правую бровь.

– Все готово, господин, – сообщил телохранитель.

– Хорошо. Ждите, я скоро буду.

Он вернулся в гостиную и поднялся на второй этаж, остановившись у двери, за которой последние несколько лет бывали лишь слуги. Талигхилл положил дрогнувшую ладонь на дверь и нажал. С легким скрипом та отворилась.

Прежде чем перешагнуть через порог, принц еще подумал, что дверь должна была быть заперта. И пришел сюда Пресветлый, повинуясь лишь минутному алогичному импульсу, потому что, пожелай он на самом деле попасть внутрь, ему бы пришлось искать управителя и брать у того ключи.

Потом он вошел.

Домаб сидел на постели матери, обхватив голову ладонями. На звук шагов он оглянулся, и на лице управителя принц увидел страдание пополам с удивлением. Хотя удивляться вообще-то следовало как раз Талигхиллу.

Он и удивился. Но удивление было легким, оно притулилось на краешке сознания, а все остальное сейчас заполнил собой праведный гнев. Как смеет этот человек сидеть вот так запросто на постели его матери?! Завтра же – на рудники! Окунать в Ханх до тех пор, пока крокодилы не насытятся, а потом то, что останется, – на рудники!

Неизвестно, каких пределов достигло бы разгоряченное воображение принца; Домаб прервал мысли Пресветлого совершенно неожиданными словами:

– Как хорошо, что она не видит всего этого! Принц опешил от такой наглости. Что имеет в виду этот недостойный?!

– Я имею в виду то, что иногда люди меняются. И не всегда – к лучшему. Поэтому предпочтительнее помнить их такими, какими они были до… этих перемен.

– Изволь выражаться яснее! – приказал Талигхилл. – И поторопись, если не желаешь сегодня же попробовать рудничной пыли.

– Именно об этом я и говорю, – печально произнес Домаб. – Ты изменился. Стал заносчивее и бесчеловечней. Страшные слова, но кто-то должен их тебе сказать, ведь так? Конечно, рудники и все такое… но кому-то нужно раскрыть тебе глаза, заставить посмотреть на самого себя со стороны. Попытаться заставить, – поправил себя управитель.

– А почему же именно ты «раскрываешь мне глаза»? – поинтересовался принц. – Ты что, самый совестливый в этом доме?

– Нет, пожалуй, – покачал головой Домаб. – Есть и посовестливее меня. Но у них – семьи. А у меня остался только сын.

– Сын? – искренне удивился Талигхилл. – Я никогда не слышал…

– Сын, – с нажимом повторил Домаб. – И потом, кто же еще должен раскрыть тебе глаза на происходящее, как не твой собственный отец?

– Ну, он-то далеко… – начал Пресветлый.

И замолчал.

До него дошел наконец смысл сказанного Домабом.

– Что? – тихо прошептал Талигхилл. – Что ты сказал?

– Эта история стара и давным-давно всеми забыта, – вздохнул Домаб. – … И правильно сделали, что забыли. Ничего в ней хорошего нет, в этой истории. Да и знало о ней не так УЖ много людей. Когда Руалнир женился на твоей матери, он был молод и горяч… как ты сейчас. Он не думал о супруге, а предпочитал жене охоту и другие развлечения. Опять-таки наложницы. Брак-то изначально был политическим, не более того. И мать твоя переехала сюда, в усадьбу. Чтобы не путаться под ногами. А я здесь уже тогда работал – только не управителем, а садовником.

– И ты ее утешил, – выговорил принц ровным голосом.

– Я ее полюбил, – покачал головой Домаб. – И она меня. Тоже. И между прочим, Руалниру на все это было глубоко наплевать. Он как раз ездил то ли на север, то ли на юг – охотиться, – когда мы поняли, что скоро должен появиться ребенок… Ты то есть. Приехал Руалнир. Узнал, естественно. Расхохотался и сказал, что, мол, вместо него неплохо постарались. И ладно, главное, чтобы у ребенка имелся дар Богов. А поскольку мать твоя была из Пресветлых, из дальней ветви, у нее, как ты знаешь, такой дар был. Хотя и сказано, что Боги дают его только наследнику и только сыну правителя, в жизни всякое случается. А раз у матери дар, то и у тебя – тоже. В общем, родился ты; Руалнир носом крутить не стал – принял как родного. И вот тогда в нем произошла удивительная перемена; я этого поначалу не углядел, потому что в основном жил здесь, в Гардгэне не появлялся, но потом все-таки обратил внимание: Руалнир к тебе привязался. Мать твою он так никогда и не любил, а вот тебя – на удивление – да, полюбил…. Скоро она умерла, тогда правитель и вовсе к тебе душой прикипел, словно жена была последним препятствием между ним и тобой. Вот так.

– Звучит трогательно, – холодно заметил Талигхилл. – А как оно было на самом деле, я у отца спрошу. С твоего позволения.

– А если бы я про дар Богов не заговорил, ты бы поверил, – сказал Домаб. – Знаешь, Исуур утверждал: «Закрывший глаза либо наступит на хвост спящего тигра, либо попадет в ловчую яму».