Ведьмин век - Дяченко Марина и Сергей - Страница 52

Трубка поднимается к уху, как пистолет к виску. Никогда не приходилось поднимать пистолет…

Указательный палец четырежды коснулся «единицы».

Короткий гудок. Вежливый женский голос:

— Диспетчерская службы «Чугайстер». Говорите.

Он молчал.

— Диспетчерская службы «Чугайстер». Говорите…

Клав дернул за рычаг. С силой, едва не выворотив его из гнезда.

— Не ломай телефон.

Как холодно. Какой внезапный холод.

Клав оцепенел, не сводя глаз с непристойной картинки. В телефонной будочке стало темнее. Потому что снаружи падала тень.

— Клавдий Старж, третий виженский лицей… Ночной сокрушитель таксофонов.

Клав обернулся.

Теперь он вспомнил, где они встречались. На посту дорожной инспекции, где Клав врал про некую проститутку, а подвозивший его водитель смотрел удивленно, с изрядной долей гадливости. А чугайстров было двое, и говорил в основном тот, который повыше…

— Видишь, как смешно, Клав. Ты не успел еще и номера набрать, а мы уже тут как тут… Во всеоружии, — на ладони, обтянутой черной перчаткой, лежал ключ. Тот, что три минуты назад полетел в урну.

— Да, Клавдий Старж. Ты однажды обманул меня. Провел. Никому, кроме тебя, до сих пор этого не удавалось. Ты далеко пойдешь, Клавдий Старж… — прозрачные глаза чугайстра придвинулись ближе. — Ты далеко пойдешь, потому что… хоть ты и обманул меня — но все-таки остался жив. Поздравляю.

Клав прикрыл глаза.

Улица, льющаяся глубоко под ногами. Темно-красная морда тепловоза. Фен, соскальзывающий в гору пены…

Со стороны показалось бы диким — но больше всего сейчас он боялся обрадоваться.

Потому что через несколько минут будет уничтожено положение вещей, превратившее его жизнь в сплошную пытку.

Но он знал, что если испытает сейчас хоть тень облегчения — никогда себе не простит. Безнадежно падет в собственных глазах, потеряет право именовать себя мужчиной, Клавом, собой…

Но он не почувствовал облегчения.

Он вообще потерял способность что-либо ощущать — просто стоял и смотрел. Окна на пятнадцатом этаже. Неторопливые шаги по лестнице, гул грузового лифта…

Потом они вышли.

И она шла с ними — сама.

Глава восьмая

В лунном свете корова казалась фарфоровой.

Ивга сама себе казалась фарфоровой — белое нагое тело, совершенное, чужое; она шла, обнаженная, рядом с молчаливой белой коровой, и бормотала слова, дурманящие и душу и тело, и корову, и застывших в укрытии людей — очарованных, оцепеневших, жадных мужиков.

Она шла, отрешенная. Ей не было дела до их широко распахнутых, округлившихся глаз.

И глаз луны был распахнут тоже. И белое вымя касалось высокой травы; она упивалась силой. Не тратила ее и никак не выказывала — просто несла, будто до краев наполненный подойник. Ее сила была как молоко, с запахом травы и цветов.

(Ищи сверхценность сверхценность сверхценность)

Глаз луны мигнул; по белому зрачку проползла длинная, как червь, темная туча. Корова испуганно дернула ушами; по-прежнему не было слышно ни звука, но в громкий запах ночного поля вплелась едкая струйка дыма.

Она судорожно вздохнула.

Мир пуст; ее счастье иллюзорно. Мир пуст, корова — фарфоровая безделушка, сила — ветерок, едва касающийся трав…

(Ищи)

Она — заблудившаяся дочка. Она не найдет мать — слишком велико поле, слишком высоко стоит зеленая рожь…

Ивга заплакала.

— …Я не хочу сказать, что всякая девушка теперь может служить источником опасности! Девушки, в большинстве своем — весьма полезные для общества существа… Но, господа, давайте не будем прятать голову под крыло — вы знаете, что за последний месяц общее число ведьм удвоилось? Ах, вы не знаете!.. Не исключено, что через неделю оно утроится. Все эти скромные и честные, за которых отечески ручалась наша славная Инквизиция… кого она держала на так называемом учете, а значит, на свободе… Так вот, сегодня это действующие ведьмы. Это те, кто завтра отравит воду в вашем колодце. Нашлет моровую язву, а если получится, заодно и голод… Да, господа, вы все забыли, что это такое. Может быть, уже через год ведьмы создадут свою «инквизицию»! И нас с вами, не принадлежащих к ведьминскому кодлу… а таких через год будет меньшинство… и нас с вами будут брать на учет и сажать в изоляторы. Ведьмы будут править миром, вот представьте себе!..

Ивга узнала оратора. В прошлый раз она видела его тоже на экране — тогда он сидел на садовой скамье, за спиной у него разгуливали по газону голуби, а обращенное к зрителям лицо было прикрыто мерцающей маской электронной мозаики. «Да, господа! У Инквизиции уже сейчас есть средство, позволяющее лишить ведьму, так сказать, ведьмовства! Очистить, в какой-то мере! Откорректировать! Без всякой мути!..»

Сегодня он предстал в натуральном виде, без маски. Насмешливые, без тени сомнения глаза, полоска светлых усов под маленьким носом и чисто выбритый подбородок.

— Не лгите себе, не тычьтесь носом в розу, когда вокруг полно вонючего дерьма! Примерьте пальтишко граждан второго сорта… Подружитесь с соседочкой-ведьмой, может быть, она замолвит за вас словцо!.. А, не нравится?! Так напомните герцогу, что вы граждане! Что вы платите налоги! Что беспомощная структура, именующая себя Инквизицией, должна либо защитить вас, без всякой мути, либо закрыть свою ко…

— Кто это? — спросила Ивга, приглушая звук. Референт, господствующий над приемной, как капитан на своем мостике господствует над кораблем, на минуту отвлекся от своего занятия:

— Политик…

Ивга не стала спрашивать дальше. Слово «политик» звучало в устах референта как грязное ругательство; сам Великий Инквизитор относится к политикам немногим лучше.

Она опустила глаза. Человек, живший четыреста лет назад — Великий Инквизитор Атрик Оль — и не предполагал, что его подробный, для домашнего пользования писанный дневник будет расшифрован, адаптирован к языку далеких потомков и издан для служебного употребления. Поскрипывая при свече гусиным пером — а Ивга была уверена, что перо, в особенности гусиное, обязано скрипеть — Атрик Оль скрупулезно переносил на бумагу впечатления прошедшего дня, понятия не имея ни о будущих читателях, ни о своей собственной жуткой участи; книга, которую Ивга начала читать с последней страницы, производила на нее странное впечатление, одновременно притягивая и нагоняя тоску.

Последняя запись была датирована днем смерти автора и казалась слегка бессвязной, рваной, неоконченной.

«Вчера, испытывая сильную боль в правой половине живота, не совершил подобающую запись, посему исправляю упущение с утра… Сударыни мои ведьмы, как представляется, сами устрашились дела рук своих — и за вчерашний день вода не поднялась ни на палец… Так твердят люди, так твердит оставшийся в городе сброд, так полагает даже сам господин герцог — я не спешу разубеждать их, потому как надежда греет и насыщает, если нет тепла и пищи, пусть утешаются надеждой… Я один не усомнюсь ни на мгновение, что сударыни мои не способны собственных безобразий устрашаться — и если сегодня вода не поднялась, завтра жди напасти еще худшей…

А потому я один не могу надеяться — такого рода надежда лишит меня сил, а ведь я должен приготовить для сударыней моих отдарок… Ибо матка, матерь-ведьма, затаилась так близко, что я не могу спать, чуя ее дух… И не далее как сегодня я схвачу ее шею железными клещами, которые уже выковала моя воля…

…Они приходят и плачут, спрашивая меня: почему великая сила, сотворившая мир, не явится к нам на помощь? Я отвечаю в ответ: а почему беспомощны мы сами? Почему сильны и свободны только сударыни мои ведьмы, даже если обратная сторона свободы их — зло?..

…Мне виделся мир, где сударыни мои изведены под корень. Скучен и сер, и бесплоден; однако мир, где сударыни мои расплодились без меры, ужаснее стократ… И нет будущего, камень не стоит на камне, а носится в бесконечном месиве из воды и суши, ни один дворец не устоит, лишенный твердой опоры… Долга, обязанностей… цепей, лишающих нас воли — но дающих нам силу жить…