Спартанец - Манфреди Валерио Массимо - Страница 46

— Ну, — продолжал Клейдемос, повеселев, — не хочешь ли ты показать мне этот остров, который ты считаешь таким прекрасным? Думаешь, твой хозяин разрешит тебе показать мне здесь все?

— По правде сказать, господин, — сказал мальчик, несколько смущенный, — мой хозяин говорит, что не может хорошо вести дела с вами, спартанцами. Никто не хочет брать ваши отвратительные железные монеты. Афиняне значительно лучше; они расплачиваются хорошенькими серебряными монетами, украшенными изображением совы. Они пьют гораздо больше и любят развлекаться как с мальчиками, так и с девушками. Но ты мне нравишься, хотя ты и спартанец. Если я не нужен моему хозяину, то буду ждать тебя здесь завтра утром, на улице, перед дверью, когда прокричат первые петухи. У тебя есть конь?

— Нет, Лахгал, мне очень жаль. Но может быть, мне удастся взять одного из ослов у носильщиков; не думаю, что они нужны им сейчас, пока мы стоим здесь.

— Хорошо, — сказал мальчик. — Я бы предпочел коня, но сойдет и осел. До свидания!

Следующим утром, когда солнце только поднималось, они уже отправились в путешествие по прибрежной дороге, которая вела в город Пафос, где располагался храм Афродиты.

Дорога кружила по холмам, на которых росли оливковые деревья и стояли небольшие белые домики, то и дело спускаясь к морю. Воздух был насыщен запахом сосновой смолы и соленой воды, зеленые поля пестрели белыми и желтыми цветами, над которыми порхали бабочки, когда солнце уже высушила росу на их крылышках.

На сердце Клейдемоса было легко, и он с удовольствием ехал верхом на осле со своим молодым другом, которой сидел перед ним.

— Но ты не сказал, как тебя зовут, — напомнил Лахгал.

— Тебе это покажется странным, — улыбаясь, ответил Клейдемос, — но мне нелегко ответить на этот вопрос.

— Ты дразнишь меня, — возразил мальчик. — Даже малые дети могут сказать, как их зовут.

— Хорошо, Лахгал, — объяснил Клейдемос. — Дело в том, что у меня два имени, потому что у меня две семьи. Но все же у меня нет отца, а мать, которая осталась у меня, не моя настоящая мать. Моя настоящая мать умерла… пару месяцев тому назад, в моем доме, который я никогда не видел. Или вернее, в котором я жил несколько месяцев, когда еще ничего не понимал и не помнил по малолетству.

Лахгал повернулся к нему, совершенно смущенный.

— Ты думаешь, я сумасшедший, правда? — спросил спартанец, улыбаясь. — И все же то, что я рассказал тебе, абсолютная правда.

Выражение на лице Лахгала изменилось, стало более глубоким, более напряженным. Он повернулся вперед, разглядывая пыльную дорогу.

— Возможно… — сказал он после недолгого молчания, — возможно, ты другой… отличаешься от остальных людей, живущих на этой земле.

— Нет, мой юный друг, я не другой. Я точно такой же, как и ты, но я человек, для которого боги предначертали особую судьбу. Если хочешь, я расскажу тебе свою историю.

Лахгал в знак согласия кивнул головой.

— Хорошо. Много лет тому назад, задолго до того, как ты родился, в одном благородном доме Спарты появился на свет ребенок. Родители назвали его Клейдемос. Но вскоре стало понятно, что ребенок хромой, и тогда ночью отец отнес его и оставил в горах. Таков закон Спарты: ни одному ребенку мужского пола, который изувечен и поэтому не может стать воином, не разрешалось жить. Но этого ребенка нашел старик-пастух, илот, который пригнал отару своего хозяина на пастбище на склоны горы Тайгет. Он спас ребенка, а его дочь вырастила малыша, как своего собственного сына. Он назвал ребенка Талос, и так звали его остальные илоты.

Ребенок вырос, научился бороться и пользоваться луком и стрелами. Он называл женщину, которая вырастила его, мамой, а старика-пастуха — дедушкой. Он также научился заставлять свою искалеченную ногу выдерживать вес всего тела и перемещаться с ловкостью.

У этого мальчика был брат, немного старше, чем он сам, которого вырастили спартанским воином. Однажды они встретились, они дрались, даже не зная, что они братья. И Талоса едва не убили…

— Почему ты дрался со своим братом? — прервал Лахгал. — Ты ведь Талос, да?

— Потому что мой брат и его спутники напали на девушку, которая была моей подругой, дочь крестьянина, жившего на равнине. Начиная с этого дня, он возненавидел меня. Однажды он явился, чтобы прикончить меня, по крайней мере, я так подумал. Он спустил с привязи своего свирепого пса, который убил всех наших овец и моего собственного маленького песика. Но это еще не конец… Разразилась война, понимаешь, между городами Греции и Великим царем Персии.

Нас, илотов, привели в город, чтобы нас выбирали воины в качестве своих слуг, и мой брат выбрал меня. Я сопровождал его в Фермопилы, там же я видел и своего отца — отца, который бросил меня, пока я был еще маленьким ребенком. Я не знал, кто он был, но он знал… как мне кажется. Помню, как он смотрел на меня; казалось, его глаза были наполнены бесконечной болью, жгучей и остающейся всегда внутри него, постоянно сдерживаемой усилием воли…

Мой отец был великий воин, двоюродный брат царя Клеомена и царя Леонида. Он вместе со всеми потерпел поражение и погиб, как и все воины Спарты, которые были безжалостно убиты в скалах на горной тропе.

Клейдемос умолк, на каменистой тропе был слышен только стук ослиных копыт. Крестьянин, косивший траву на окрестном поле, поднял голову, вытирая пот, и помахал им шляпой с широкими полями. Взлетели, исчезая за холмом, несколько аистов, которые лакомились насекомыми в скошенной траве.

— Я слышал, как рассказывали о трехстах героях, павших в сражении при Фермопилах, — неожиданно сказал Лахгал. — Я слышал похоронную песню, которую написал для них великий поэт, который живет на острове.

— В погребальной песне упоминается, что двое из этих воинов спаслись?

— Нет, я думал, что они все умерли.

— Не так все было. Двоих из них пощадили, и я сопровождал их в Спарту по приказу царя. Одним из них был мой брат Бритос. У них было послание, которое они должны были доставить старейшинам. Но никто никогда не смог узнать, о чем оно заключалось, что в нем было написано. Распространились слухи, что эти двое юношей лгали или искали спасения, никто в городе не хотел иметь с ними никаких дел. Их оклеветали, как трусов и предателей. Один из них повесился в своем собственном доме. Второй, мой брат, пытался покончить с собой однажды ночью в горах, но я следил за ним, и мне удалось его спасти. Я привел его в свою горную лачугу и убедил в необходимости оправдать себя, ведя отдельную, свою собственную войну с персами.

Я устроил все так, чтобы достать доспехи нашего отца, взяв их из его дома, Бритос носил их всю осень, зиму и весну, сражаясь в Фокее, Локре и Беотии. Я был вместе с ним, сражался рядом с ним. Мы прятались в лесу, ночевали в горных пещерах. Днем мы брали на испуг персидские подразделения, нападали на отдельные группы, отбирающие продовольствие и фураж. Мой брат был яростен и безжалостен: он убил более двухсот персидских офицеров и солдат, пока я прикрывал его своим луком и стрелами…

Солнце стояло высоко, день был жаркий. Дорога вела на небольшую поляну, где стоял платан, отбрасывающий спасительную тень. Осел поспешил в тень, привлеченный прохладной зеленой травой. Клейдемос позволил ему уйти и, пока он пасся на траве, сел в тень огромного дерева вместе с Лахгалом. Волны близкого моря лизали берег, увлажняя ярко окрашенную гальку, которая блестела на солнце, как драгоценные камни.

— Вы так никогда и не узнали, что вы — братья? — спросил Лахгал, все еще сидя спиной к Клейдемосу.

— Нет, — ответил он, наблюдая за волнами на море. — Только глаза у Бритоса были такие же, как у меня. Он был вылитая копия нашего отца. Выше меня, более мускулистый; а одетый в тяжелые доспехи выглядел вообще богатырем. Когда он раздевался, чтобы помыться в реке, он был похож на настоящего Геркулеса. Я же похож на мать…

— Неужели это ни о чем не говорило вам? — с удивлением спросил Лахгал.

— Нет, это нам ничего не подсказывало, потому что я выглядел как слуга, а он как благородный человек. В рабстве привыкаешь к тому, что постоянно склоняешь голову. Взгляд теряет проницательность, сам становишься похож на животных, с которыми проводишь время.