Чижик – пыжик - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 13

13

Я до сих пор помню серебристо-голубое, безоблачное небо того необычайно теплого и сухого сентября. Я как бы падал в это небо с высокого скирда соломы. Рядом со мной, вцепившись в меня двумя руками, летит Нина — смазливая однокурсница, которой я только что дал путевку в большой секс. Издалека доносятся голоса собирающих картошку: девки спорили на поле, у кого пизда поболе. Мне, комсоргу, работать не надо, только командовать. Пиздеть — не мешки ворочать. К вечеру остальные парни с ног валятся, а я вместо них ебу девок. Они сами на хуй бросались. Одни впервые вырвались из-под родительского контроля и решили оторваться на всю катушку, другие не хотели вкалывать и пиздой зарабатывали поблажки. Ночь, студенты сидят кругом, а в центре пляшет словно бы пьяное пламя костра. Все смотрят на него и каждый видит что-то свое, яркое и горячее. Это что-то горьковато пахнет березой. Я выгребаю из красных углей черную картофелину. Хрустящая кожура разламывается, выворачивая светлую сытную сердцевину. Нина собирает губами дымящиеся ломтики с моей ладони. Ее шершавый язычок заныривает во все впадинки ладони, собирая все до крошки. По ту сторону костра сверкают ревнивые женские глаза. Хуй — не поезд: всех не поместишь.

Закончился сентябрь, а вместе с ним и трудовой семестр, начался учебный — довольно занудное мероприятие. Престарелые клоуны, изображая из себя чудаков, чтобы студенты поверили в их одаренность, балаболили всякую хуйню, иногда и по делу. Приходилось изображать, что внимательно слушаешь и даже конспектируешь. И ради чего?! Чтобы и дальше пиздеть, а не работать?! Теперь я рад, что судьба избавила меня от всей этой поеботины.

Жил в общаге, втроем в комнате. Один из соседей почти все время проводил у своей халявы, а вторым был Василек Журавлев — тщедушный очкарик, который боготворил меня. Он считал, что мозгов у меня не меньше, чем у него (больше — так не бывает!), и в придачу крепкие кулаки. В общем, Василек был мал и глуп и не сосал больших залуп. И не догонял пока, что ум — хорошо, а хуй — лучше. Он безропотно освобождал комнату, когда у меня появлялось желание загнать кому-нибудь дурака под шкуру. Чаще всего шкура принадлежала Нине. Журавлев неровно дышал на нее, служил подушкой, когда ей надо было выплакать обиду на меня, и ждал, когда я пошлю ее на хуй, чтобы быстренько подобрать. Я предлагал ей дать мальчику, но Нинка жалась, будто пизда у нее одноразовая.

Приближалась к концу первая сессия, оставалось сдать последний экзамен. Василька угораздило родиться за два дня до него. Отмечали втроем: он, я и Нина. Я хотел напоить ее и подложить под Журавлева — сделать ему самый желанный подарок. Не заметил, как и сам нагрузился. Василек пошел в туалет, а я начал ее распрягать. Нинка что-то варнякала, не хотела одаривать именинника, но я легко гасил пьяное сопротивление, объясняя, что пизда — не улица, поебется и стулится.

Василек вернулся с разбитым носом и очками.

— Кто?

— Баранов и с ним двое. Я шел, а они… — в голосе Журавлева было столько обиды, сколько никакой другой голос не смог бы выразить.

Баранов — сынок директора центрального универмага Толстожопинска — учился с нами на одном курсе. Довольно выебистое и трусливое чмо. Меня побаивался. Жил он с родителями, в общагу приперся к нашей однокурснице Оленьке Безручкиной — безотказной девочке, у которой, как и положено шалаве, было две пизды и которая давала всем, кроме него.

— Сейчас разберемся, — пообещал я, высвобождаясь из Нининых рук.

Нет, ничего плохого ее сердце не предчувствовало, слишком пьяна была от водки и любви. Просто боялась, что без поддержки упадет. Я прислонил ее плечом к стене и приказал Журавлеву:

— Выпейте вдвоем.

Баранов с корешами вышыбал дверь в комнату Оленьки.

Я остановился позади них, свистнул негромко. Свись — глядь, если глядь, значит, блядь, если блядь, значит, наша.

— Может, хватит?

Они оставили дверь в покое, обернулись.

— Кто это? — спросил у Баранова его кореш с заросшими, поросячьими ушами, крутя на пальце связку ключей.

Мой однокурсник замялся, не решаясь портить отношения ни со мной, ни с ним.

— А тебе не все равно, от кого по пиздюлятору получить? — поинтересовался я.

— Что?!.. — и он попытался размахнуться.

Оба-на, оба-на, вся деревня ебана!

Баранов, хлопая руками, как наседка крыльями, закудахтал над своими корешами, растянувшимися на полу. Хлопай, хлопай, пидор мокрожопый. Он запричитал испуганно:

— Ты знаешь, кого ударил?! Это же Яценко, сын председателя горисполкома!

— Большая цаца! Передай ему и его папаше привет от трех лиц — хуя и двух яиц, — пожелал я и пошел в свою комнату.

Положить Нинку под Василька у меня не получилось, потому что он обрубился первым. Пришлось мне самому ебать ее, а потом тащить в ее комнату, потому что кровати узкие, вдвоем толком не поспишь.

Разбудили меня в шестом часу утра. Я открыл глаза и увидел перед собой круглую самодовольную тупую ряху под милицейской шапкой. Эмаль на одном из зубцов эмблемы облупилась, и создавалось впечатление, что его отгрызнула какая-то добрая душа, неравнодушная к мусорам. От ряхи тянуло одеколоном «Русский лес». Или мне так показалось из-за дубового ее выражения.

— Одевайся, — по-домашнему, точно звал меня на рыбалку или по грибы, произнес легавый и пошевелил литыми плечами, на которых капитанские погоны казались слишком маленькими.

Возле двери стояли еще два мусора, сержанты с длинными дубинками и радостной надеждой поработать ими. Из-за их спин выглядывал комендант — лысый хуй, матерый холостяк и пьяница. Я его угостил пару раз, поэтому числился в корешах.

— Ну, вот, домахался руками, будет тебе наука, — пробурчал он. — Говорил тебе: бляди до добра не доведут.

Бляди у него были причиной любой беды, включая землетрясения.

— За что вы его? — спросил проснувшийся Василек Журавлев.

Никто не ответил, и у него не хватило смелости повторить вопрос.

Я быстро оделся и протянул руки, ожидая, что наденут наручники — насмотрелся кинушек.

— Паспорт, — потребовал капитан.

Он полистал документ, сличил фото с оригиналом, кивнул головой: похож. Засунув паспорт во внутренний карман шинели, мягко подтолкнул меня к двери. Я безропотно подчинился. Мне все еще казалось, что это розыгрыш, что сейчас капитан скажет, что пошутил, и мы все вместе посмеемся. Не может же быть, чтобы забирали из-за обычной драки.

Привезли меня в наше отделение милиции. Капитан зашел в кабинет, а я с сержантами остался сидеть в пустом коридоре. Один из них, тот, что казался постарше, смачно зевнул и постучал дубинкой по стене. Напарник то же скривил ебло, но не зевнул, а лениво молвил:

— Похмелиться бы.

— Сдадим и поедем к Дуське.

— А капитан?

— Да идет он в пизду, — беззлобно послал первый.

Легкий на помине капитан вышел из кабинета, оставив дверь открытой, и приказал мне:

— Заходи.

В кабинете за столом сидел заспанный старший лейтенант. Подбородок у него был как бы срезан сверху вниз и вовнутрь и оставшаяся часть приросла к шее. Старлей взял шариковую ручку, посмотрел на конец стержня, будто проверял, достаточно ли остер, достал из стола чистый бланк.

— Фамилия? — спросил он и посмотрел в лежащий на столе открытый мой паспорт.

«Шишкин-Пышкин-Залупышкин», — хотел бодро выстрелить я, чтобы все стало веселой игрой, а не гнетущим душу занудством. Назвал настоящую, но с иронией, подковыривая мусора. Смех смехом, а пизда грецким орехом.

Он даже не посмотрел на меня, продолжая задавать вопросы и записывать ответы. И тут я вдруг понял, что попал между гигантскими шестернями, что они будут и дальше поворачиваться, медленно и уверенно, раздавливая меня, и никакая сила не сможет остановить их.

Как по речке, по реке Плывет пизда на батожке. Ни покрышки ей, ни дна, Плывет сердечная одна!