Чижик – пыжик - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 51

51

Я поздоровался со всеми, молча сел за стол. Никто ничего не спрашивал. Было бы что — рассказал бы сам. Убедившись, что я один и ничего сообщать не собираюсь, Чубарь пообмяк, расслабился. Оно и понятно: за стукачом топор гуляет. А Немец заиграл желваками, будто пережевывал хрустальную стопку, которую держал у рта. Залив обиду водкой, он аккуратно поставил стопку слева от тарелки (он левша), рядом с Чубаревой, и уперся взглядом в стол, чтобы не пересечься с моим, ведь я сидел напротив.

Начал хозяин, старый вор Точила. Немного пришепетывая из-за вставной челюсти, он закинул:

— Чубарь, поговаривают, что ты сдал мусорам двух пацанов. Что скажешь?

— Покажи мне того, кто эту парашу запустил, — ответил Чубарь, косясь на меня.

Я промолчал. Еще не вечер.

— Мусорам надо, чтобы мы перегрызлись, вот они и стараются, всякую хуйню распускают, — продолжал он смелее. — Приведи сюда этих пацанов, поставь их передо мной, пусть подтвердят. Тогда я отвечу.

— Мусора это умеют, — влез Майдан. Без него ни одна сходка не обходится. Подозреваю, что участвует в них, чтобы на халяву бухнуть. — Им один хуй, как с нами разделаться…

Хуй-то один, да размеры разные. Я слушал в пол-уха и наблюдал исподволь за Чубарем. Остальные тоже слушали Майдана без особого интереса. Знали, что спиздит — не дорого возьмет, но сделает это смешно. А потом опять вернутся к серьезному разговору. Все-таки воры — народ битый, крученый. Этих волчар жизнь с детства молотила, как хотела, но они выжили и научились не только увертываться и огрызаться, но и людей видеть чуть ли не насквозь. Они чуяли, что от Чубаря попахивает скипидарцем. Но не пойман — вор и дальше.

Потом разговор зашел о текущем моменте, о фарте, который повалил ворам, о том, что надо не пересраться, деля награбленное. Выпили еще пару раз. Чубарь совсем расслабился, и я громко спросил:

— Где здесь параша?

— В сенях, — прошамкал хозяин.

Я вышел в сени, а оттуда во двор. С крыльца тихо позвал:

— Вэка.

— Да.

— Веди в дом.

Чубарь ждал моего возвращения Увидев, что и на этот раз я один, улыбнулся во всю ширину пьяного ебла, налил и хлопнул залпом «Смирновской». Зацепив клешней кусок ветчины, запихал ее в рот, закусывая. И чуть не подавился ею, когда увидел вошедших.

Если бы я привел Кроля сразу, Чубарь, готовый к атаке, отбил бы ее. Все-таки вору больше верят. А сейчас, когда он праздновал победу…

Все уставились на Кроля, Аскольда и Вэку. Один я наблюдал за Чубарем. Он встретился со мной взглядом, просек тему и опустил правую руку, наверное, за оружием.

— Аскольд, братуха! — заорал Майдан, выкарабкиваясь из-за стола.

Воры, почуяв неладное, повернулись к Чубарю, который держал в руке пистолет. Это он зря. Ну, заделали бы плотником — положили хуй за ухо вместо карандаша, отошел бы от блатной жизни, но остался жив. А поднимать на воров ствол — мусорская привычка, от таких отучивают сразу и навсегда.

Немец оказался шустрее всех — всадил соседу пику под ребра резким, быстрым ударом левой рукой вбок, не поворачиваясь. Затем еще несколько раз — сито смастерил.

И все остальные приложились, повязались кровью. Ширнул и я. Уверен, что уже мертвого. Как это просто — убить человека!

— В ковер его заворачивай, — сказал хозяин.

Сняли со стены огромный ковер, яркий, синтетический, дешевый, завернули в него труп, отволокли в кладовку.

— На рассвете на болото снесем, оно тут рядом, — прошамкал хозяин. — Там никакая собака не найдет.

— А соседи не засекут?

— Тут одни старухи живут. Я для них царь и бог. Без меня давно бы с голоду передохли, — ответил хозяин. — Завтра придут марафет наводить, заберут объедки-опитки. Они любят это дело! — щелкнул он пальцем по горлу.

Трагедия России не в том, что пьют мужики, а в том, что и бабы любят это дело.

Воры сразу заулыбались, зашевелились свободнее, будто избавились от чирья на жопе. Забулькала водка по стопарям, все загомонили, похваливая меня за грамотный спектакль и себя, что с самого начала не верили Чубарю. Выпив и закусив, обнаружили вдруг, что за столом двое не воры, а надо еще кое-что обсудить. Но ведь теперь не выгонишь пацанов, кровью повязались, да и пацаны вроде бы неплохие. Для этого я и привез сюда Вэку, поэтому и зашел он в дом вместе с Кролем и Аскольдом.

— Пора Вэку короновать, — предложил я.

Его знали многие, успел отметиться на нескольких зонах. Воры подтвердили, что в порочащих связях и поступках не замечен, что пацан свой в доску. Из-за расслабухи особого расспроса не устраивали. Заодно и Кроля короновали. Мудаку всегда везет! Немец предложил. Видимо, совесть замучила, что вора замочил. Ну-ну, посмотрим, как вы уживетесь в одной кодле, два друга — хуй и подруга. Кроль ведь с Аскольдом к Немцу направляются. Аскольд будет бухать и пиздоболить, не вмешиваясь в дела, а Кроль наверняка начнет капканы мочить. Он ведь жадный на пизду — волка мерзлого выебет, а если у тебя, как у бабы, одна ебля на уме, то и поступать будешь не лучше. Ладно, это их заботы. Как съебались, так пусть и разъебываются.

Мы обсосали оставшиеся вопросы и позвали пристяжных. Забавно было смотреть, как чинно усаживается за стол молодое поколение. Тот, который, видимо, приехал с Чубарем, не обнаружив его, оглядел нас затравленно, боясь, что и его прикабанят. Немец показал ему на место слева от себя:

— Здесь садись.

Пацан чуть не завизжал от счастья.

Я предложил тост:

— Выпьем за новых воров — Вэку и Кроля.

У Куцего пасть распахнулась. Теперь он будет бить передо мной копытом, чтобы и самому когда-нибудь короноваться. Это есть хорошо, потому что не есть плохо.

Теперь мне легче будет управляться с Деркачом, теперь этим будет заниматься Вэка. Они все никак не могли поделить власть в кодле. С сегодняшней ночи одеяло перетягивается полностью и надолго на моего друга детства, которого я не опасаюсь, потому что он мне не завидует. Я для него — белая кость, другой мир, который ему ни к чему. Да и детская дружба или кончается вместе с детством, или остается на всю жизнь.

Хорошо траву косить, Котора мягко косится. Хорошо девчат любить, Которы на хуй просятся.

Биджо лежал в кооперативной больничке. Из него вытащили шесть пуль. В сознание еще не приходил, но врачи обещали, что выкарабкается. Мзия и Нугзари сутками торчали возле него. За дочкой присматривала старуха. Она упорно разговаривала с девочкой на грузинском языке. Пыталась и со мной. Поняв, что ничего не получится, перешла на русский, довольно сносный, с еле заметным акцентом. Видимо, давно живет в Москве, стала забывать родину, поэтому из чувства вины напрягает остальных.

У меня дома все было в порядке. Машина хорошо отлажена, качала бабки без перебоев. Шлема по телефону вывалил на меня кучу новых проектов, хотел подпрячь, но я мужественно отбился. Единственная уступка — пообещал навестить его дочку. Она училась здесь в институте на бухгалтера, как твердил Шлема, или экономиста, как поправляла она сама. Шлема хотел купить ей квартиру и машину, но Света уперлась: буду, как все, жить в общежитии и ездить на метро. Общежитие и метро — государственная собственность, не купишь. И денег у отца брала мало. Тогда он стал заваливать ее посылками. Каждый его знакомый, едущий в Москву, должен был закинуть Светочке пару пудов хавки и шмоток. Тут уж девочке некуда было деваться: добрый человек назад все это не потащит, скорее на ее голову вывалит. Он и мне перечислял минут десять, что должен ей купить. Я выбрал два самых легких пункта — коробку конфет и торт. Купил самые дорогие. Она хоть и богатая девочка, но по бабьей расчетливости никогда такое не купит, подождет, пока угостят, а нет, так облизнется и забудет.

Нугзари подогнал мне джип «чероки» с доверенностью и предупредил, чтобы оставлял машину только на охраняемых стоянках. В Москве угоняют быстро и у всех без разбора. В Толстожопинске я могу бросить свой «мерс» с работающим движком и открытой дверцей в любом месте и в любое время суток — ни одна падла не тронет, знают, чья это машина.