Соль земли - Марков Георгий Мокеевич - Страница 127

Бывало, возвращался Артём из Высокоярска с выговором от обкома или приходил очередной номер областной газеты "Высокоярская правда" и на её страницах Артёма критиковали не стесняясь в выражениях, то за одно, то за другое. Нередко приносили огорчения и дети: проваливались на экзаменах, вступали в дружбу с хулиганами, теряли хлебные карточки. Всякое бывало!.. Артём хмурился, негодовал, становился то излишне разговорчивым, то излишне молчаливым, курил без передыха, терял сон.

Дуня переживала всё вместе с мужем. Печалилась, плакала втихомолку. Но вдруг то самое чувство ясной осознанности, что в жизни ничто не стоит на месте, что жизнь течёт как река и бессмысленно излишне долго задерживать себя на одном событии, озаряло её душу и мягкой иронической улыбкой освещало её миловидное, несмотря на прожитые годы, лицо.

– Ну и что же, если и выговор! Что ты, полиняешь от него или душой переменишься? Нет же, нет! А уж зато как возликуешь, когда похвалу от обкома услышишь! Вот подумай-ка, каково тому, кто ни холодного, ни тёплого не знает? А ты всё испытал!

Артём отмахивался от неё: слова, мол, всё это, брось утешать! Но как это ни странно, незатейливая житейская философия жены успокаивала, невольно настраивала на другие размышления. "Пожалуй, права Дуня, хватит тратить силы на это. Жизнь не вся соткана из неприятностей, будут ещё и радости, не могут они не быть". И снова к нему возвращалось нетерпение, жажда работы, и всё, что омрачало его, отодвигалось в прошлое.

Да, что бы ни говорилось о прелести юношеской любви, о её высоком взлёте и романтическом парении, есть своя суровая прелесть и нелёгкая высота в любви людей, прошедших рука об руку через десятилетия, преодолевших вместе не один и не два, а много трудных перевалов, научившихся понимать друг друга с полуслова, с полунамёка.

– Ты весёлый сегодня, Артём Матвеич, хорошие вести есть? – спросила Дуня с усмешкой, приглядываясь к мужу особым зорким взглядом, какой может быть только у любящей жены.

– Твоя правда, Дуня, весёлый. И знаешь почему? Старость свою к делу определил. Вот садись за стол, расскажу тебе, как это случилось.

– Только свою старость? А мою? О моей старости подумал? – с той же усмешкой спросила Дуня.

– И о твоей подумал, Евдокиюшка. Мы ведь с тобой как монета: взял бы одну сторону, да нельзя её взять без другой стороны.

Высокая, стройная не по годам Дуня с радостной благодарностью посмотрела на мужа, подумала: "Иные мужья и жёны под старость становятся сварливыми, делят между собой неделимое: любовь и привязанность детей, совершённые в совместной жизни ошибки, успехи. У нас этого не будет. До конца дней своих рядом пойду с тобой, Артюша, как с собственной судьбой".

Когда Дуня, переодевшись в домашнее простенькое платьице, вернулась, на столе стоял чайник, чашки, сахар, хлеб, молоко в синей эмалированной кружке. (Молочник давно разбили, а купить новый пока не удавалось. Посуды в магазины поступало так мало, что Артём не раз звонил в облпотребсоюз, кричал в трубку: "Поймите, дорогие товарищи, в послевоенное время живём! Люди из консервных банок чай пьют. Давайте посуду!")

– Ну-ка, расскажи-ка, что у вас там сегодня было, куда ты нашу старость определил? – с живостью заговорила Дуня, садясь напротив Артёма.

– Ах, Дуня, какая хитрая штука жизнь! Живёт человек, а жизнь его учит, учит, и нет той науке конца и края. Ты помнишь лесообъездчика Чернышёва?

– Это который тебе насчёт лесов всё надоедал?

– Вот-вот! Помнишь, я всё ругался по поводу его надоедливости? То он требует в леспромхозе "Горный" цех деревообработки открыть, то шлёт протест в область насчёт отвода новых делян под вырубку возле села Весёлое, то предлагает новый способ молевого сплава. А тут нет никаких возможностей практически осуществить это: ни людей, ни техники, ни средств! Сколько я объяснительных записок переписал в обком, сколько раз поминал я его недобрым словом, сама знаешь… И вот представь себе, Дуня, он-то, этот самый Чернышёв, и озарил наши будущие годы таким светом, что у меня на душе праздник сегодня.

– Ты так говоришь, будто тебе семьдесят лет. А тебе ещё пятидесяти нету.

– Ну так что же?! Я сейчас в старики и не записываюсь, но дело-то всё-таки к тому идёт! Вечно секретарём райкома я не буду. Ты смотри, сколько появляется новых людей! Пройдёт год-два, ну, от силы – три, и мы в своём районе найдём любые кадры. А уж как это хорошо, когда секретари райкома из местных товарищей выдвигаются! Я тебе скажу, что Татаренко, нашего комсомольского секретаря, через три года можно смело "первым" в райком партии избирать. Толковый парень! Как он верно и глубоко краюхинское дело оценил! А ведь мог бы пойти на поводу у других, слепо довериться нашим суждениям.

– И что же Чернышёв? Чем он завоевал, Артюша, твоё непокорное сердце? – мягкая ироническая улыбочка снова засияла на лице Дуни.

Сейчас, в минуту его доброго раздумья, неохватного по искренности чувства расположения к Чернышёву, эта улыбочка жены уколола Артёма в самое сердце. Он горячо, увлечённо принялся пересказывать всё, что сегодня говорил Чернышёв о лесах Улуюлья, о зонах, в особенности о кедропроме.

– И вот, Дуня, вижу я и себя и тебя у посильного дела в таком хозяйстве. Весной, когда приезжал к нам Максим, ходили мы с ним по огороду, и тогда сказал я ему, что хотел бы свои немолодые годы провести где-то в лесах, поближе к природе. И то и это прибрасывал… Леспромхоз? Не по душе! Как-никак, а дело это связано с уничтожением леса. Лесхоз? Не живое дело! Сиди у моря, смотри, как оно плещется. А вот кедропром – это то самое, что надо. Природа! И не просто природа для любования, а природа производящая. Она рождает, производит, а ты при этом, как акушер, облегчаешь ей роды, ухаживаешь за ней, принимаешь её дары. Ах, как расшевелил, Дуня, меня Чернышёв! Чую я, что заронил он в мою душу такую искру, которая уже не погаснет! Буду биться в обкоме за кедропромы, как за святое и правое дело…

Дуня слушала мужа, и мягкая ироническая улыбочка постепенно пряталась в уголках её губ, в чёрных зрачках её приветливых глаз. Она чувствовала, что Артём сейчас в том самом зените своих мечтаний, когда уместной была бы её недремлющая ирония, но шли минуты за минутой, и Дуня всё больше покорялась его мыслям и чувствам. Среди этой, как он сказал, "производящей природы" она видела и себя, и, конечно же, как всегда, рядом с ним.

Глава одиннадцатая

1

Захар Николаевич вернулся в сумерках. Серая муть сумрака липла к черёмуховым и яблоневым ветвям. Бревенчатый, с широкими верандами дом погружался в надвигавшуюся из сада темноту и оттого, что вокруг было тихо и пусто, казался покинутым.

Тяжёлой походкой старого, уставшего человека Захар Николаевич шёл по дорожке, усыпанной белесым речным песком, и с грустью думал: "Ну вот и дом твой. Сколько усилий вложил ты, чтобы он стоял тут, смотрел на белый свет этими глазастыми итальянскими окнами! А к чему всё это? Ради чего были все мои усилия? Одинокому старому человеку гораздо лучше жить в коммунальной квартире. В случае какой беды пожалеют сердобольные соседи…" И вспомнилось ему заветное желание: живёт он в окружении жены, дочери, внуков, любимых учеников… "Но всё зря, всё напрасно… Суета сует и всяческая суета…" – шептал он беззвучно.

Пристукивая тростью о ступени крыльца, Захар Николаевич остановился возле дверей, нажал на белую пуговку звонка.

Дверь открыла тётя Луша.

– Лукерья Трофимовна, есть что-нибудь от Сони? – подходя к вешалке, спросил Захар Николаевич.

– Два письма на вашем столе. Не разобрала только, от неё ли?

Захар Николаевич заспешил в кабинет.

Тут, в большой комнате, заставленной массивными, тяжёлыми шкафами с книгами и ящиками с камнями и образцами почв, было уже совсем темно. Ветви черёмухи заслоняли и без того скупой серый свет.