Многосказочный паша - Марриет Фредерик - Страница 51

— Во-первых, — говаривал Мустафа, — неоспоримая истина, что те, кто жалуется и на кого жалуются, оба мошенники. Во-вторых, никак нельзя поверить ни одному слову ни того, ни другого. В-третьих, если бы и стали мы судить по совести, то могли бы очень часто ошибаться и обвинять невинного. В-четвертых, если мы осудим теперь и невинного, то за прежние преступления, которых, верно, есть на душе его не малое количество, поэтому он достоин наказания. В-пятых, так как достоинство людей заключается в богатстве, то если решим дело в пользу того, кто даст больше, решим его в пользу достойнейшего. В-шестых, каждый правоверный никогда не должен забывать важнейшей заповеди пророка — быть благодарным за все, что дают. В-седьмых, для обоих просителей гораздо выгоднее, если мы немедленно решаем их тяжбу, потому что тут они теряют гораздо менее, нежели когда заведут форменный процесс. И в-восьмых, кто откажется от денег? Они нужны всем, и нам тоже.

В этот день решалось дело, главные пункты которого давно уже были обсуждены, но для проформы приглашены были с каждой стороны по свидетелю. Когда спросили одного из них, справедливы ли показания, тот отвечал:

— Нисколько не сомневаюсь в том, что это дело не подлежит никакому сомнению, но сомневаюсь в справедливости его сомнений.

— Сомнение! Какое тут сомнение? Или ты смеешься над нашими бородами? — сказал Мустафа, наморщив брови. Он никогда не упускал случая показать из себя самого справедливого и грозного судью. — Правду ли говорит он, или нет?

— Мне не случалось видеть ни одного дела, чтобы не сыскать в нем с дюжину сомнений, — отвечал свидетель. — — Потому не могу утверждать ничего, не присовокупив к тому несколько сомнений.

— Отвечай мне прямо, — сказал визирь, — видел ли ты, как он заплатил деньги, не то палки ферашей выколотят из тебя ответ.

— Я думаю, что ничего нет на свете справедливее того, что я видел, как деньги были заплачены. Но я сомневаюсь в том, столько ли было заплачено, сколько следовало; сомневаюсь еще в качестве самого металла; еще сомневаюсь во многом другом. Вот видите, Ваше Благополучие, я несчастнейший человек на свете; сомнениям подвержен я с самого своего рождения; эти сомнения превратились во мне просто в болезнь, которая, если не сомневаюсь, кончится разве с моей жизнью. Я сомневаюсь во всем, а потому…

— Что говорит этот осел? Все это пустяки, больше ничего. Дать ему лекарства, or которого прекратятся все его сомнения!

Паша сделал знак; явились фераши; несчастного свидетеля растянули и отсчитали ему пятьдесят препорядочных ударов по пяткам.

По данному опять знаку фераши остановились.

— Клянусь моей бородой, ты не усомнишься в сущности этого дела, или, в противном случае, я велю продолжать.

— Это дело не подлежит никакому сомнению! — вскричал несчастный, повалившись к ногам паши. — Но Ваше Благополучие должны извинить меня, если я, без несомненных доказательств, которые Ваша Мудрость изволили привести для убеждения раба вашего, продолжаю еще утверждать, что все-таки не могу я признать дело таковым, каким представляют его. Если бы Ваше Высокомочие знали историю моей жизни, то согласились бы, что я имею причину сомневаться.

— Историю его жизни! Мустафа, мы услышим сегодня историю.

— Еще пятьдесят ударов, и все сомнения его улетели бы к шайтану, — отвечал Мустафа.

— Да, но они бы выколотили из его памяти историю. Нет, не надо; лучше если вывести его вон; вечером мы увидим, как он от нас вывернется.

Мустафа повиновался воле паши, сделал нужные распоряжения, и вечером сомневающегося привели пред светлые очи паши, а так как он не мог стоять, то ему позволено было сесть. Он начал свою историю следующими словами.

Да будет дозволено подлейшему из рабов Вашего Благополучия заметить, что на свете нет ничего не подлежащего сомнению. Мне говорили, что существуют крылатые драконы, грифы и прочие чудовища, но я только тогда поверю существованию их, когда буду иметь счастье сам лично их увидеть. Равным образом готов я верить чему угодно, если только будет удален туман сомнений.

По крайней мере, до сих пор не удавалось мне встретить ничего, не подлежащего сомнениям, и я с каждым днем все более и более убеждаюсь в том, что на свете очень мало такого, в чем бы нельзя было сомневаться.

Имя мое Гудузи. Отец мой утверждал, что он храбрейший из всех янычар, находящихся на службе у султана, и что он превзошел всех во всем. Он всегда говорил о Рустаме, сравнивая его с собой, как о дураке, и при каждом удобном случае не упускал замолвить словцо о сражениях, в которых участвовал, и о ранах, которые получал, попадая со своим отрядом во всевозможные опасности. Но я часто купался вместе с отцом моим и так как заметил у него всего одну рану на спине, то очень сомневался в истине слов его.

Мать любила меня нежно и уверяла, что я живой портрет отца моего, драгоценный залог любви ее и подарок Аллаха, которым он благословил союз их. Но у моего отца нос был горбатый, а я курнос; у него рот был большой, а у меня же маленький; его глаза красные и впалые, у меня навыкате; притом же мать моя была красавица, а к нам хаживал один знаменитый святоша, на которого был я удивительно похож; поэтому я очень сомневался в истине слов ее.

Старый дервиш учил меня грамоте и читал стихи корана; я превзошел всех учеников его своим прилежанием и успехами, но, не знаю по какой причине, старый не терпел меня и беспрестанно колотил туфлями. Он называл меня нечестивцем, неверным, сыном шайтана и уверял, что со временем я буду торчать на колу. Но вот уже мне от роду сорок пять лет, а я сижу теперь здесь, а не на колу, и Ваше Благополучие, без сомнения, согласитесь, что я имел причину сомневаться в его пророчестве.

Когда я подрос, отец вздумал записать меня в янычары и сделать таким же, как он сам. Я стал было отнекиваться, однако, все напрасно. Он хлопотал, и меня определили, сделали на руке знак, и я стал янычаром. Одевшись по-военному, я поднял нос и вместе со своими молодыми товарищами утверждал, что готов съесть неприятеля заживо, а в подтверждение слов своих важно покручивал усы, которых, впрочем, еще не было.

Нас отправили против одного паши, которому вздумалось восстать против султана. С криком, который испугал бы самого шайтана, бросились мы на его войска, но они, наверно, были похрабрее черта и преспокойно стояли на своем месте. Им, как видно, не хотелось бежать; ну, так мы поворотили коней и поскакали восвояси, оставив дураков-храбрецов, чтобы их разрубили на части.

После этого, если кто-либо из моих товарищей хвастал своей храбростью, или отец говорил, что я храбр, как лев, я очень сомневался в справедливости их слов.

Наш паша и не думал покоряться; вся столица встревожилась, прислали еще войска, но все наши попытки остались без успеха, и визирь, по обыкновению, должен был проститься со своей головой. Сказать правду, султан лишился в нем ревностного и сведущего в своем деле полководца. Но как же было поступить иначе? Мы окружили дворец султана и уверяли, что визирь был причиной нашего поражения. Но если бы султан видел нашу храбрость на поле брани, то Ваше Благополучие без сомнения согласитесь, он усомнился бы в справедливости слов наших.

Мы снова совершили нападение на войска мятежного паши, но он преспокойно сидел на стене своей крепости и отсчитывал янычарам по тридцати цехинов за каждую неприятельскую голову; думаю, ему пришлось порядком поплатиться.

Нас окружили войска паши, и целая половина корпуса, к которому принадлежал и отец мой, была стерта с лица земли. Мы получили подкрепление, и неприятель несколько отступил. Я пошел искать моего отца и наконец нашел его, борющегося со смертью. Он был ранен опять в спину, но копье прошло между плечами. «Рассказывай всем, как храбро сражался я и как храбро теперь умираю, — сказал отец мой. — Скажи твоей матери, что я отправился прямо в рай». Хотя я и обещал исполнить его волю, но, зная характер достойного моего родителя, очень сомневался в справедливости слов его.