Приключение Питера Симпла - Марриет Фредерик - Страница 58

Спустя несколько дней мы соединились с ней и отправились в Англию при попутном ветре. Однако погода скоро испортилась. Наш капитан редко выходил из каюты; он постоянно лежал на койке, растянувшись и читая какую-нибудь книгу, или дремля, смотря по расположению.

Помню один случай, доказывающий апатичность его характера и то, как неспособен он был командовать хорошим фрегатом. Мы плыли уже три дня, когда погода стала портиться. О'Брайен, находившийся в средней вахте, сошел в каюту рапортовать, что ветер усиливается.

— Очень хорошо, — ответил капитан, — скажите мне когда он будет дуть сильнее.

Через час шквал усилился, и О'Брайен снова сошел вниз.

— Дует еще сильнее, капитан Хортон.

— Очень хорошо, — отвечал капитан Хортон, поворачиваясь на другой бок, — позовите меня, когда он будет дуть еще сильнее.

Около шести часов ветер достиг ужасающей силы и яростно завывал. Снова явился О'Брайен.

— Ветер дует страшно, капитан Хортон.

— Хорошо, хорошо! Если погода сделается хуже…

— Она не может быть хуже, — прервал О’Брайен, — буря ревет страшно.

— В самом деле? Ну, коли так, — продолжал капитан Хортон, — дайте мне знать, когда она начнет утихать.

В утреннюю вахту мистер Филлот сошел в каюту и донес капитану, что некоторые суда каравана потерялись из виду, отстав от нас.

— Не плыть ли назад, капитан Хортон?

— О, нет, — отвечал он, — это не так-то легко. Скажете мне, когда затеряется еще один.

Через час старший лейтенант донес, что теперь уже очень немногие остались на виду.

— Хорошо, мистер Филлот, — сказал капитан, поворачиваясь на другой бок, чтоб заснуть, — дайте знать, если еще один потеряется.

Прошло еще некоторое время, и старший лейтенант донес, что уже ни одного не видно.

— Очень хорошо! Так позовите меня, когда они снова покажутся.

На это нельзя было надеяться, так как мы делали двенадцать узлов и уносились от них с необыкновенной скоростью; таким образом, капитана уже больше не беспокоили, и он оставался в каюте, пока сам не соблаговолил выйти позавтракать. Действительно, мы уже больше не видали ни одного из наших конвойных кораблей и, подгоняемые шквалом, через пятнадцать дней бросили якорь в Плимуте. Вышел приказ, чтоб тотчас выдать жалованье экипажу и снова отправиться по назначению. Я получил письма от отца, в которых он поздравлял меня с тем, что имя мое упомянуто в депешах капитана Кирни, и звал домой как можно скорее. Адмирал позволил записать мое имя в книгу сторожевого корабля, назначенного для охраны берегов Англии, чтобы время моей службы не было прервано, и дал мне отпуск на два месяца. Я простился с товарищами, пожал руку О'Брайена, который собирался съездить в Ирландию до того, как найдет себе другой корабль; в Плимуте сел в дилижанс, с жалованьем в кармане, и через три дня очутился в объятиях горячо любимой матушки, и радостно — встретился с отцом и прочими членами семьи. Расскажу немножко о моем семействе: нужно познакомить читателя с тем, что случилось во время моего отсутствия. Старшая сестра Люси вышла замуж за армейского офицера, капитана Филдинга. Полк его был отправлен в Индию, она последовала за ним; незадолго до моего возвращения было получено письмо, извещавшее о ее благополучном прибытии на Цейлон. Вторая сестра, Мэри, с детства имевшая очень слабое здоровье, также получила предложение. Она была очень хороша, красоте ее все удивлялись. Жених ее — баронет знатной фамилии; но, к несчастью, она простудилась на балу и с тех пор заметно чахла. За два месяца до моего приезда она умерла, и все семейство было в глубоком трауре. Третья сестра, Эллен, еще не замужем, была тоже хорошенькой и уже достигла семнадцати лет. Смерть Мэри и отъезд Люси сказались на здоровье моей матушки. Что касается отца, он забыл даже об утрате дочери, получив неприятное известие о том, что жена моего дяди разрешилась сыном, — обстоятельство, лишавшее его титулов и поместьев моего дедушки, на которое он так надеялся. Дом наш был местом постоянной скорби. Печаль матушки я уважал и старался утешить; но печаль отца была такой мирской и так не приличествовала его духовному сану, что, признаюсь, она возбуждала во мне больше досады, чем участия. Он стал пасмурным, грустным, крутым в обращении с окружающими и не оказывал матушке всего внимания, которого требовало состояние ее души и здоровья. Он редко проводил с ней время днем, а вечером она рано ложилась спать, и, таким образом, они мало виделись. Сестра моя служила ей большим утешением, и, надеюсь, я тоже; мать часто говорила это, целуя меня и орошая лицо мое слезами. При этом я не мог удержаться от мысли, что слезы эти удваивали холодность и равнодушие отца, чтоб не сказать нелюбезность, с какой он обходился с ней. Что касается сестры, она была вполне достойна любви. Видя ее внимание к матушке и полное самозабвение ради нее, я часто думал, каким сокровищем она будет для человека, который приобретет ее любовь.

Таково было положение моего семейства, когда я возвратился.

Однажды вечером, спустя почти неделю по приезде домой, я объявил отцу, что имею теперь право на повышение.

— Я не могу ничего сделать для тебя, Питер; у меня нет покровителей, — сказал он сухо.

— Тут многого не нужно, сэр, — отвечал я, — я отслужу срок к двадцатому числу следующего месяца, и если выдержу экзамен, к чему чувствую себя способным, то, так как имя мое было упомянуто в депешах, мне не трудно будет получить должность лейтенанта по просьбе дедушки.

— Конечно, дедушка твой может это устроить, я не сомневаюсь; но только, думаю, у тебя здесь мало надежды. У брата моего есть сын, и теперь мы отвергнуты. Ты не знаешь, Питер, как самолюбивы люди и как мало они расположены беспокоиться о своих родственниках. Твой дедушка ни разу не приглашал меня к себе, с тех пор как получил известие о приращении семейства брата. Правда, я и сам к нему не приезжал, зная, что это ни к чему не приведет.

— Я должен иначе думать о лорде Привиледже, батюшка, пока он не подтвердит поведением своим вашего мнения. Я согласен с тем, что не могу быть для него предметом большого участия. Но он был всегда со мною очень ласков и, кажется, любил меня.

— Хорошо, лелей свою надежду, но сам увидишь скоро, что такое свет. Я уверен, что не ошибаюсь, и не знаю, что будет с вами, дети, когда я умру: после меня останется вам мало или почти ничего. Все мои планы разрушены благодаря этому…

И отец ударил кулаком по столу, что явно не достойно его сана.

Я с прискорбием вынужден говорить это о моем отце, потому что не могу скрывать истины. Однако его поведение в некоторой степени можно объяснить. Он не чувствовал никакой наклонности к духовному званию. В молодые годы желал поступить на военную службу, приходившуюся ему более по нраву; но так как уже в течение нескольких столетий у аристократии существовал обычай оставлять имения только старшим сыновьям, предоставляя младшим жить за счет государства, то отцу моему не позволили осуществить своей мечты. Старший брат уже избрал себе военное поприще, а потому решили, что мой отец вступит в духовенство; может быть, по этой причине в этом сословии столько людей, не способных исполнять обязанности своего звания. Закон майоратства несет в себе много дурных последствий и несправедливости, но без него пала бы аристократия

Я оставался дома весь срок отпуска и потом отправился в Плимут держать экзамен. Экзамен адмирал назначил на пятницу, и так как я прибыл в среду, то проводил время, гуляя по верфи и стараясь пополнить знания о своем ремесле. В четверг на пристани я встретил отряд солдат, который усаживался в боты военного корабля; узнал, что они отправляются в Индию. Я поглазел на эту сцену и, когда они отчалили, подошел к верфи с целью узнать о тяжести якорей кораблей различных видов.

Через несколько минут мое внимание было привлечено спором между солдатом, который, по-видимому, отстал от своего отряда, чтоб бежать в верфь за вином, и его женой. Он был очень пьян; жена его, молодая женщина с ребенком на руках, следовала за ним, стараясь всячески успокоить.