«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского - Ранчин Андрей Михайлович - Страница 5

5

Все равно, на какую букву себя послать, человека всегда настигает его же храп, и, в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь, шевелясь, разбираешь, как донный краб. («Прилив», 1981 [III; 34]) …во мне говорит моллюск. («Тритон», 1994 [IV (2); 187])

Разрыв, расставание непреодолимы. В «двойчатке» «Строфы» этот мотив воплощен в сходных поэтических формулах (вместе не лечь) и повторяющихся образах (он — обитатель Ада, «сатир», она — насельница Рая, «ангел»):

На прощанье — ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука — лишь прообраз иной. Ибо врозь, а не подле мало веки смежать вплоть до смерти. И после нам не вместе лежать. <…> И, чтоб гончим не выдал — ни моим, ни твоим адрес мой — храпоидол или твой — херувим… («Строфы» («На прощанье — ни звука…»), 1968 [II; 94, 96]) Бедность сих строк — от жажды что-то спрятать, сберечь; обернуться. Но дважды в ту же постель не лечь. Даже если прислуга Не меняет белье. Здесь — не Сатурн, и с круга Не соскочить в нее. <…> В общем, песня сатира вторит шелесту крыл. («Строфы» («Наподобье стакана…»), 1978 [II; 459]) Духота. Так спросонья озябшим коленом пиная мрак, понимаешь внезапно в постели, что это — брак; что за тридевять с лишним земель повернулось на бок тело, с которым давным-давно только и общего есть, что дно океана и навык наготы. Но при этом — не встать вдвоем. Потому что пока там — светло, в твоем полушарье темно. <…> («Колыбельная Трескового мыса», 1975 [II; 362])[29] Но землю, в которую тоже придется лечь, тем более — одному, можно не целовать[30]. («Новая Англия», 1993 [III; 242])

Поэтическая формула невозможность вместе лечь повторена и в одном из последних стихотворений Бродского — «Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос» (1993):

Я рад был бы лечь рядом с тобою, но это — роскошь. Если я лягу — то с дерном заподлицо. (III;266)

Знак разделенности, отчужденности в поэтическом мире Бродского — неуслышанность, невозможность коммуникации, а соответствующая поэтическая формула — невозможный телефонный разговор / звонок.

Я говорю с тобой, и не моя вина, если не слышно. («Послесловие», 1987 [III; 150]) <…> И палец, вращая диск зимней луны, обретает бесцветный писк «занято»; и это звук во много раз неизбежней, чем голос Бога. («Темза в Челси», 1974 [II; 352]) <…> покамест палец набирает свой номер, рука опускает трубку. («В Англии», VI «Йорк», 1977 [II; 439]) <…> Мы — только части крупного целого, из коего вьется нить к нам, как шнур телефона, от динозавра оставляя простой позвоночник. Но позвонить по нему больше некуда, кроме как в послезавтра, где откликнется лишь инвалид — зане потерявший конечность, подругу, душу есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне как выползти из воды на сушу. («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…», 1982 [III; 68])[31] Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечь Одушевленную вещь из недр каменоломни. («Корнелию Долабелле», 1995 [IV (2); 199])

Один из вероятных источников этой поэтической формулы — строки из повести Осипа Мандельштама «Египетская марка», в которых говорится о главном герое: «С таким же успехом он мог бы позвонить к Прозерпине или к Персефоне, куда телефон еще не проведен»[32]. У Мандельштама упоминается о невозможном телефонном звонке в царство мертвых, у Бродского — о звонке в отдаленное прошлое (то есть тоже в мир мертвых, в мир каменоломни / археологии) или в будущее, тождественное ископаемому прошлому (ассоциация-рифма «динозавра — послезавтра»).

Когда у Бродского встречается телефон как средство коммуникации (телефон, по которому звонят), этот образ наделен парадоксальной семантикой, построенной на самоотрицании: телефон — средство коммуникации, не связывающее лирического героя с другими, а приносящее нежеланное сообщение, субъект которого (говорящий) отсутствует: им как бы является сам телефонный аппарат. Телефон сообщает о невозможности коммуникации, о разрыве связей героя с миром:

Я трубку снял и тут же услыхал: — Не будет больше праздников для вас не будет собутыльников и ваз не будет вам на родине жилья не будет поцелуев и белья <…> не будет вам рыдания и слез не будет вам ни памяти ни грез не будет вам надежного письма не будет больше прежнего ума Со временем утонете во тьме. Ослепнете. Умрете вы в тюрьме. Былое оборотится спиной, подернется реальность пеленой. — Я трубку опустил на телефон, но говорил, разъединенный, он. («Зофья», 1962 [I; 171–172])